— Панове, — сказал Гинтовт, — за пана оратора выпием сразу по пяти.

Предложение Гинтовта вызвало дружный смех.

— Добже, пане Гинтовт! Добже!

Кто-то в это время рассказал анекдот про католика, лютеранина и русского. Будто бы перед одной общей выпивкой католик пригласил товарищей:

— Век наш крутки: напнемся вудки!

Лютеранин не остался по долгу.

— Век наш не длуги, выпием по други!

Русский, как и существовало ожидать, превзошел своих собутыльников.

— Эх, черт вас побери, выпьем сразу по пяти!

В то время, когда мы выпивали и закусывали, часовой мастер Фурович отозвал мена в сторону и спросил:

— Скажите, Михаил Павлович, пан этот социалист?

— Почему вы так думаете?

— Видите, он говорит то же, что и вы с Потапенко говорите, а ведь вы социалисты, значит, и пан оратор — социалист. Все наши поляки говорят, что он прислан сюда русскими социалистами. Должно быть, сильны ваши социалисты, даже в Сибирь для нас послали своего эмиссара. Надо отдать справедливость, выбор удачный; знали, что нам следует послать поляка.

— Должно быть в Польше тоже начинается?

— Нет.

— Как же так!

— Везде, — говорю, — начато.

— Я бы поехал до родины, так бы улетел, да семья держит. Придется здесь уже умирать — проговорил с величайшею грустью Фурович и отошел от меня.

— Пане Гинтовт! Грай польку, мазурку! Краковяк! Русскую! Русскую!

Гинтовт заиграл русскую. Несколько дам встали, держа в руках платки. Танец начался. Тут из кавалеров выступили на сцену только трое: Избицкий, Потапенко и Ленартович. Пальма первенства принадлежала опять-таки Избицкому. Он лихо отхватывал русскую.

— Панове! Выпьем за русских социалистов! — предложил Ярмолович.

— За всех! — поправил Потапенко.

— Пане Гинтовт! Грай мне еднему краковяк, — громко попросил высокий седой Ленартович из Варшавы.

Все дружно засмеялись.

Гинтовт играл краковяк.

Опять выступил на сцену Избицкий. Польские танцы он исполнял мастерски. Похвалы сыпались со всех сторон.

Но веселие наше было неожиданно нарушено. Француз, состязавшийся с Избицким в краковяке, вдруг сделался бледен, как полотно, и начал падать.

Избицкий заметил это, поддержал его и при помощи других уложил его в постель.

Затем Избицкий исследовал пульс у француза и нашел, что он страдает пороком сердца, написал рецепт по всем правилам медицинского искусства и подписался доктором Никольским; сам же не отходил от Потапенко, давал ему пить холодной воды. В единственной в то время в г[ороде] Канске городской аптеке на беду не оказалось фельдшера, который на ночь уходил спать домой, к себе на квартиру, так что пришлось обратиться к доктору Пиотровскому[335], человеку безусловно порядочному, имевшему большое сходство по своим душевным качествам с иркутским Ц. Цехановским[336]. Пиотровский, прочитав рецепт, сейчас же поехал в аптеку сам, составил лекарство и привез его Потапенко, которого он очень любил и уважал за его искренность и эксцентричность. Потапенко ценил в Пиотровском гуманность, отзывчивость и готовность во всякое время дня и ночи помочь больному.

— Доктор и священник, — нередко говаривал Пиотровский, — себе не принадлежат; они — достояние общества. Они должны быть истинными друзьями рода человеческого, а не формалистами, строющими свое благополучие на страждущем человечестве, как это делают многие из моих товарищей по профессии.

Бывало, придет пациент к доктору и застает его за обедом, Пиотровский встает из-за стола и идет к посетителю.

— Что скажешь? — мягко и спокойно спрашивает доктор.

— К вашей милости, — говорит посетитель. — В доме у меня неладно; с бабой что-то случилось. Брякнулась о пол и лежит; уже ведро холодной воды выкатил на нее; думал — в чувствие придет, а нет, не приходит. Вот я и прибег к тебе.

— Ты где живешь, то?

— Да на Тарае [337].

Доктор торопливо начинает одевать свой белый шелковый пиджак, в котором он ездил всегда и зимой, и летом.

— Да ты, дохтур-батюшко, поешь, успеем еще.

— Нет! Нет, обед не убежит, а баба твоя может умереть. Для доктора обеда не полагается.

Затем раздается спешный приказ:

— Иван! Лошадей скорее выводи на улицу к крыльцу, сейчас поедем.

Дальше, садится на свою знаменитую долгушу, купленную за 25 руб[лей], садит с собой пришедшего и едет на окраину города, бережно держа в руках небольшой ящичек с лекарствами, необходимыми для подачи первоначальной медицинской помощи.

Но случалось и так. Приедет доктор к больному, осмотрит, пропишет рецепт и велит идти в городскую аптеку, скажет при этом, сколько приблизительно надо захватить денег. Обыватель вытащит из узелка 25–50 к[опеек]. И подавая доктору, скажет:

— Возьми, батюшко, извини только, больше нету.

— Не надо! Я получаю 125 руб[лей]. Казенного жалования мне хватает, а тебе это пригодится. Завтра я заеду.

И потом едет домой, чтобы кончить свой прерванный обед…

Вот этот Пиотровский и столкнулся у постели француза с Избицким.

— А, здравствуйте, коллега; скажите, что с ним было, — спросил Пиотровский, указывая на Потапенко.

— Да, видите ли, маленько поволновался, выпил лишнюю рюмку, ну и потанцовал. А между тем, все это для него плод запрещенный. Предупреждал я его, да напрасно. Но хорошо, что вы случились.

— Компресс бы надо изо льда поставить, да где теперь его найдешь, даже у нас, в больнице, весь растаял.

Потапенко хотел встать, но Пиотровский запретил.

— Лежите, лежите! Завтра можете встать, будете молодцом, только слабость почувствуете. Чаю не пейте. Молочка вместо чаю так холодного. Завтра я рано заеду к вам.

— А вы где, коллега, изволили окончить?

— Киевский университет — ответил Избицкий.

— Очень приятно, очень приятно! У нас одна с вами alma mater. А куда изволите ехать?

— На Амур, — отвечал Избицкий, нисколько не задумываясь.

— Где вы остановились?

— У Михаила Павловича, своего старого приятеля.

Потом Пиотровский начал расспрашивать об университете. Оказалось, что один из старых профессоров читал лекции по общей патологии еще и тогда, когда учился Пиотровский; другой профессор был товарищем его.

— Видите ли, — говорил, смеясь, доктор, — он уже профессор, а я канский доктор, успел кандалы поносить, 2 года в каторге пробыть, а теперь, впрочем, титулярный советник. Шутка ли!

В этот момент послышался хриповатый громкий голос:

— Хозяин дома?

То был полицейский надзиратель Козловский.

— Вижу докторскую долгушу у пана Потапенки и зажженные свечи на столе, думаю, что-то случилось. Может быть кто-нибудь нездоров?

— Да, хозяин, — говорю я.

— Можно посмотреть больного?

— Надо спросить у доктора.

— Доктор, можно к вам?

— Можно, — отвечал Пиотровский, — но только не особенно громко говорите.

Поздоровавшись с доктором, Козловский обратил внимание на Избицкого.

— Позвольте узнать, кого имею удовольствие видеть? — обратился он к Избицкому.

Меня в эту минуту передернуло. Вот думаю, чорт принес его не вовремя, да еще с расспросами.

— Я — доктор Никольский, — ответил Избицкий.

Я невольно подумал:

— Ну,