– Однажды, в хмурый декабрьский день – слишком пасмурный, чтобы разбирать оттенки цветов, – мы сидели в часовне у огня и славно беседовали, как вдруг Боб Бригандин врывается с воплем: «Гэл, меня за тобой послали!» Я сидел у ног Торриджано, на груде досок, поджаривая селедку на кончике ножа. Это была единственная английская пища, которую уважал наш мастер, – копченая селедка.

«Я занят, у меня важное дело», – отозвался я.

«Дело? – удивился Боб. – Какое дело может быть важнее твоего рисунка для королевского корабля? Пошли!»

«Иди и получи по грехам своим, – сказал Торриджано. – Заслужил, так не увиливай».

Выходя, я заметил тень Бенедетто, мелькнувшего где-то сбоку, как черное пятно, которое появляется в усталых глазах.

Сквозь сырой туман мы с Бобом быстро прошли по каким-то улицам, скользнули в дверь, поднялись вверх по лестнице и, миновав ряд длинных коридоров, очутились наконец в маленькой холодной комнате, завешанной дешевыми фламандскими гобеленами и без всякой мебели, за исключением стола, на котором лежал мой рисунок. Здесь он меня оставил. Вскоре в комнату вошел смуглый длинноносый человек в меховом берете.

«Мистер Гарри Доу?» – спросил он.

«Он самый, – ответил я. – А куда, черт возьми, запропастился Боб Бригандин?»

Он удивленно поднял тонкие брови, потом нахмурился: «Он пошел к королю».

«Ну ладно. Какое у вас ко мне дело?» – спросил я, поеживаясь, ибо там было холодно, как в склепе.

Он положил руку на мой рисунок.

«Мистер Доу, – начал он. – Знаете ли вы нынешнюю цену золотого листа, нужного для всей этой вашей жуткой позолоты?»

По этим словам я понял, что передо мной некий скаредный королевский служащий, занятый на постройке флота его величества. Я назвал ему полную цену украшений, резьбы, позолоты и установки.

«Тридцать фунтов! – вскричал он, как будто я вырвал у него зуб. – И вы говорите об этом так спокойно. Тридцать фунтов! Я не спорю: ваш эскиз чрезвычайно искусен, но…»

Я бросил взгляд на свой рисунок, и он показался мне еще уродливей, чем месяц назад: видно, работа с кованым металлом выправила мне глаз и руку.

«Теперь я сделал бы лучше», – заметил я.

Чем больше всматривался я в своего приземистого Нептуна, тем меньше он мне нравился. А фигура Ариона над скверно уравновешенной группой дельфинов была просто позорной!

«Вряд ли у нас найдутся средства для нового эскиза», – сказал этот человек.

«Боб ничего не заплатил мне за первый рисунок. Держу пари, что он ничего не заплатит и за второй. Переделка не будет стоить королю ни пенса».

Изъяны в рисунке били мне в глаза. Невыносимо! Любой ценой я должен был забрать назад свою работу и все переделать. Мой собеседник что-то нетерпеливо пробурчал себе под нос, и вдруг мне пришла в голову спасительная мысль. К тому же в ней не было ничего нечестного.

– Бывают и честные уловки, – подтвердил мистер Спрингетт. – Как же вы выкрутились?

– Выложил ему всю правду.

«Одну минуту, – сказал я мистеру Меховому Берету, – вы, кажется, человек опытный и знающий. Скажите, предназначен ли «Государь» только для плаваний по Темзе или он когда-нибудь выйдет в открытое море?»

«Разумеется, выйдет, – быстро ответил он. – Король не держит котов, которые не ловят мышей. Корабль предназначен для морских плаваний, торговых экспедиций и тому подобного. Ему придется изведать и бури и ненастья. Но какое это имеет значение?»

«А такое, что первый же шторм сдерет с него половину резных украшений, а второй не оставит от них и следа. Если судно строится для увеселительных прогулок по реке, отдайте мне назад мой эскиз, и я придумаю для него украшения подешевле. Но если оно должно выйти в открытое море, можете сразу швырнуть мой рисунок в печку. Все это напрасный труд».

Он искоса посмотрел на меня и закусил губу.

«Таково ваше честное и последнее слово?»

«Силы небесные! Да о чем тут говорить! – воскликнул я. – Любой моряк скажет вам то же самое. Советую это себе в убыток, а уж почему так, это мое дело».

«Не совсем, – возразил человек в берете. – Меня это тоже отчасти касается. Вы сберегли мне тридцать фунтов, мистер Доу, а также дали прекрасные аргументы для разговора с одной строптивой женщиной, которая хочет превратить мой новый великолепный корабль в свою игрушку. Итак, обойдемся без резьбы и позолоты!» – Его лицо просияло младенческой радостью.

«Проследите же, чтобы тридцать фунтов, которые вы на этом сэкономили, были честно возвращены королю. И держитесь подальше от женщин с их капризами. – Я сгреб со стола свой рисунок и скомкал его. – Если это все, то мне пора. Я тороплюсь».

Он обернулся и пошарил рукой в углу.

«Так торопитесь, что не желаете быть произведенным в рыцари, сэр Гарри?» – произнес он с улыбкой, вытаскивая на свет какой-то заржавленный меч.

Даю вам слово, что до самой этой минуты мне и в голову не приходило, что передо мной король. Я преклонил колено, и он хлопнул меня по плечу плоской стороной клинка.

«Встаньте, сэр Гарри Доу! – возгласил он и поспешно добавил: – У меня тоже времени в обрез». Сказал – и скрылся за каким-то гобеленом, а я остался в комнате, словно громом пораженный.

Тогда-то до меня наконец дошло, что случилось. И знаете, мне стало как-то горько, что вот я, искусный мастер, положивший душу и все свои силы на украшение королевской усыпальницы и часовни, чтобы слава их и красота пережила века, пожалован в рыцари, но за что? – не за усердие свое и тяжкие труды, не за умение и талант, а лишь за то, что сэкономил его величеству тридцать фунтов и спас его от упреков языкатой испанки – Екатерины Кастильской. Но пока я сворачивал свой злополучный рисунок, обида прошла и мне почему-то стало смешно. Я подумал о простосердечной, совсем не королевской радости этого человека, которому я помог урезать расходы: он ликовал так, будто бы завоевал пол-Франции! Я думал о своем глупом тщеславии и наивных надеждах на то, что монарх когда-нибудь отличит меня за мое искусство. Я думал о мече с отломленным кончиком, который он нашарил в углу за гобеленом, о грязной выстуженной комнате, о холодном, равнодушном взгляде короля, углубленного в свои расчеты. Мне вдруг припомнилась прекрасная часовня и бронзовая ограда над величественным надгробьем, под которым он будет лежать, и – поймете ли вы меня? – нелепость всего этого и какая-то дикая ирония так поразили меня, что выйдя на темную лестницу, я сел прямо на ступени и долго-долго хохотал, закинув голову, пока совсем не обессилел от смеха. Что мне еще оставалось делать?

Я не слышал, как он подкрался ко мне, словно кошка, я только почувствовал, как шею мою сильно сдавили, и увидел направленный мне в сердце нож. Это был Бенедетто! Притянутый назад его сильной рукой, я почти лежал у него на груди – и все хохотал и не мог остановиться, – пока он скрежетал зубами от злобы над моим ухом. Клянусь, он совершенно обезумел!