Политическая подоплека убийств при Иоанне неоспорима, хотя иногда и, быть может, чаще, чем мы предполагаем, она осложнялась хозяйственными и экономическими нуждами. Убийства в большинстве случаев при Иоанне действительно носили политический характер, и они не камуфлировались. Сердцевиной этих убийств было подозрение в измене или настоящая измена. Естественно, иногда индивидуальный царский, а затем и опричный террор кое-кто пытался поставить себе на службу, но даже такого рода многочисленные факты не в состоянии придать иной смысл происходившему. Создавшиеся социальные обстоятельства влияли на приемы и методы розыска, наивысшим выражением которого оказалась деятельность Малюты Скуратова. Он не жил в вымышленном мире и не создавал фантастические ситуации. Как ни удивительно, он должен был отыскать истину и сообщить царю. Обыкновенные убийства тоже входили в круг его повседневных занятий, но не они были главным. Ричард Ченслер, лично наблюдавший многие смертельные эксцессы в Москве, однажды воскликнул:

— Дай Бог, чтобы и наших упорных мятежников научили таким же способом обязанностям по отношению к государю!

VIII

Какая эпоха! Какая общность характеров и идей! Какие нравы! Я поместил эти рассуждения именно здесь, в конце первой части, предваряя вторую часть, где личность Малюты Скуратова и его деяния будут изображены более укрупненными планами. Я сделал это намеренно, прерывая хронологическую канву и забегая вперед, в надежде на то, что читатель отнесется к ужасному с большим спокойствием и меньшим негодованием, которое обычно основывается на благородных, возвышенных и простых эмоциях. Переворачивая страницу, он будет ожидать описания навязших в зубах злодейств не с таким напряжением. То, что он встретит в дали свободного романа, быть может, станет неожиданностью. Ведь недаром граф Алексей Константинович Толстой устами своего необычного героя воскликнул: «Палач палачу рознь!», хотя он и не сумел реализовать в художественном образе эту аксиому, которая, впрочем, является точной и тонкой констатацией самоощущения того, кого Николай Михайлович Карамзин называл и душегубом и вельможей, в то время как автор одного из проектов отмены крепостного права, принимавший участие в подготовке крестьянской реформы 1861 года, профессор Московского университета и выдающийся историк Константин Дмитриевич Кавелин считал опричнину учреждением, которое оклеветали современники и не поняли потомки.

IX

Два слова о Константине Дмитриевиче Кавелине. Внимательный наблюдатель международных событий, либеральный общественный деятель и популярный публицист, он заслужил почетную ненависть всех тех, кто стоял на позициях прогрессивного экстремизма. В годы коммунистического режима к Кавелину относились нетерпимо, считая его ретроградом, узким консерватором и крайним националистом, а между тем он всего лишь отвергал террор и насилие как аргументы при решении политических конфликтов, утверждая, что ограниченная легитимными институциями монархия есть наиболее приемлемый для России общественный строй в XIX веке.

Константин Дмитриевич Кавелин принадлежал к государственной школе, которую основал профессор Московского университета Борис Николаевич Чичерин. К ней относились Сергей Михайлович Соловьев, профессор Московского и Петербургского университетов Василий Иванович Сергеевич — лучший специалист в стране по истории права и глава юридической школы, а также будущий министр иностранных дел Временного правительства профессор Павел Николаевич Милюков.

Над отношением Кавелина к опричнине полезно задуматься, хотя и согласиться с ним в полной мере нельзя. Но надо постараться понять, что он любое действие и характер персонажа рассматривал в тесной — коррелятивной — связи с эпохой. При оценке исторического фигуранта учитывалось все разнообразие многослойного времени, в том числе и существовавшие морально-нравственные критерии, этические категории, национальные и геополитические особенности, а не только вполне объяснимые и упрощенные экономические мотивации и стремление овладеть властными рычагами.

Для Кавелина-историка царь Иоанн и шеф опричнины Малюта Скуратов были людьми русского средневековья. И этим сказано многое, если не все. Иной подход совершенно непродуктивен и бесплоден.

X

Ярким примером подобной бесплодности на современном этапе являются отдельные фрагменты книги профессора Гарвардского университета Александра Янова «Тень грозного царя», в которых автор пытается с помощью дней давно минувших объяснить происходившее в годы сталинского террора. Но история не ящик Пандоры. Выпуская из него все мыслимые и немыслимые бедствия, создавая с их участием зловещий бестиальный хоровод, называя Алексея Даниловича Басманова Ежовым, а Малюту Скуратова — Берией, профессор Александр Янов превращает историю в незамысловатый — однолинейный — роман ужасов, забывая ту мысль, что история России как раз и начинается там, где обрывается или — если хотите — заканчивается роман. История России чем-то напоминает роман, как и история Франции, но это не роман.

История прерывна, цепь ее событий откровенно алогична, непоследовательна и зависима от обстоятельств, складывающихся непредсказуемо, и от прихоти отдельных личностей, нередко ничтожных. Властители всегда пытались, оглядываясь назад с эгоистической целью, искать в ней опорные и выгодные для себя точки, искажая и ее и свое время. Непрерывность существования народа еще не дает оснований утверждать непрерывность, связанность и развитие по восходящей происшедших процессов. Эпоха Сталина ничем не напоминала эпоху Иоанна IV и оказалась несравнимо более чудовищной и кровавой, чем любые периоды, пережитые Россией.

Какой же из Алексея Басманова Ежов? Отважный воин и одаренный воевода, стоявший у истоков опричнины, ни деяниями своими, ни характером личности, ни подробностями отношений с кремлевским властелином не похож на трусливого и лживого партаппаратчика Ежова, провинциального Фуше, бездарного и ленивого, всю жизнь занимавшегося идеологическими интригами, доносами и составлением по указке вождя расстрельных списков. Вдобавок этот карлик никогда не входил в ближайшее окружение Сталина.

Нет, Николай Иванович иная натура, чем Алексей Данилович, долгие годы друживший с царем. И даже метафорическое сравнение и употребление фамилий с переносным — всегда приблизительным — смыслом заводит нас в тупик и делает историю плоской, знаковой, одномерной, глуповатой, неинтересной и вполне предсказуемой, перечеркивая саму идею ее бурного, противоречивого, мятежного и животворного развития, несмотря на льющиеся потоки крови.

То же стоит заметить и о сравнении Малюты Скуратова с Берией. Совершенно невозможно вообразить оплывшего и поблескивающего гиммлеровским пенсне Лаврентия Павловича штурмующим какую-либо твердыню с автоматом в руках и гибнущим при выполнении воинского долга. А ведь этот герой следственных изоляторов и тюрподвалов, которые, впрочем, он посещал крайне редко, имел звание маршала и мог бы, подобно другим высшим воинским чинам, попадать в критические ситуации, стоящие жизни.

Но нет! Куда там! Берия не покидал Лубянского холма и оказывался в сложных ситуациях совсем иного рода.

XI