И действительно — свой! И тоже — рот на замке.

Парадоксальная штука, застенок. Его служители — молчуны из молчунов, брехливые не задерживаются, а от клиентов требуется противоположное — болтовня. Если язык не распустишь, то отсюда быстро спровадят в рогожном мешке. Слух полз по столице, что из кремлевских подклетей, где иногда содержали взятых прямо на пожаре или откуда-то привезенных, никто живым не выходил.

— Вранье! — смеялся Малюта, когда они с братьями Грязными и Афанасием Вяземским собирались узким кругом. — Вранье! Каждого второго-третьего пущаю на волю. Ей-богу!

— На волю, то есть гонишь в ссылку, — хмыкал Григорий Грязной.

— Может, и в ссылку, — соглашался Малюта. — Да на своих двоих, а не ногами вперед, как Казик.

II

Вот и сейчас он сидел, протянув руки к огню — в застенке не тепло, хотя и не сыро, — в ожидании государя. Рядом, выпрямившись, стоял нестарый чернец, приведенный шпиком Данилой перед очи. Городовые стрельцы хорошо обучены — подозрительных из круговерти толпы выдергивают арканом лихо. От них не уйти, не скрыться. Да и народ не защитит. Едва нацелятся стрельцы на несчастную жертву — сразу вокруг пустота образуется, и кто возле обретался, норовит ускользнуть. Свидетеля, ни в чем не виновного, частенько на дыбу волокут как доподлинно обнаруженного и доказанного преступника, и муку он принимает не меньшую. Иоанн хотел все знать, что происходило в Московии.

— Властитель чем силен? — спросил он однажды у Малюты.

Тот, стиснув губы так, что они исчезли в негустой бороде, указал пальцем на ухо. Иоанн милостиво похлопал приближенного рукоятью плетки по плечу. С той поры Малюта тратил время если не с государем, то в поисках языка. Сейчас ему повезло: стража схватила кого надо. Благолепного образа чернец, высокий, ладный, с гордой осанкой. И связанный сыромятным ремнем ее не потерял. И черный колпак, который иных смешными да нелепыми делал, чернеца не портил.

— Куда путь направил, странник? — спросил Малюта, помешивая кочергой подернутые пеплом уголья на железном листе с загнутыми краями.

— Родича навестить, — ответил быстро чернец.

— Доброе намерение. А где твой родич живет?

— Холоп он князя Курбского. У него и живет.

— Да ну?! — обрадовался Малюта. — А не брешешь? Холоп Романа или Андрея?

— Я не собака, чтобы языком без толку мотать. И зачем мне врать? Я правду говорю. Холоп князя Романа.

— А ты знаешь, куда попал? И кто я такой?

— Думаю, слуга государев верный.

— Дураком не прикидывайся. За что тебя схватили?

— Не вем. Отпустил бы ты меня, боярин? Вечно буду Бога молить за тебя. Отпустил бы ты меня. Сердце что-то трепещет. Пагубу чую.

— Отпущу, ежели ни в чем не повинен.

— Вины за мной никакой нет.

— Нет?

— Нет.

— Твердо на сем пляшешь?

— Твердо.

— Ну посмотрим. Так, откель путешествуешь?

— Из Троице-Сергиевой области.

— Не притомился?

— Да нет. Здесь недалеко.

Жертву свою Малюта до поры до времени старался не пугать. Надежду до последнего не отнимал. Беседой тихонько подталкивал к дыбе. А сам в те мгновения предполагаемую истину выстраивал, цепь поступков схваченного, и готовил неожиданный и сокрушительный вопрос, причем задавал его, когда видел, что обреченный почти успокоился.

— Чем существовал? Подаянием?

— Подаянием, — признался чернец. — Людей незлых и нежадных на Руси много. Уж на что зимой голодно, а краюшкой каждый охотно поделится.

— Да, людей, зла не таящих, на Руси много. Это ты правильно расчел. Как звать-то тебя?

— Савватий.

Тут что-то Малюту толкнуло в сердце. Он всегда ощущал явственно момент, когда медлить уже не стоило. Этот момент, этот толчок — самое главное в розыске. Упустишь — не угадаешь, как повернется. Малюта знал, что простой русский человек имеет лихое свойство. Чем грубее его давишь, тем отчаяннее сопротивляется. А чем внезапнее сломишь, тем скорее он надежду на благополучный исход теряет. Когда надежда исчезнет, бери голыми руками. Русский человек без надежды и веры в справдливость — так, жижа одна. Малюта наблюдал, как расспрос вел Басманов: кулак у боярина пудовый — кувалда, не легче и у Вяземского, да и Василий Грязной не из слабых. Но поддавались им почему-то туго. И в кость били, и мясо клещами рвали, и подошвы батогами и угольями грели, а пытанные только мычали, да на пол с них экскременты летели. Вот отчего Малюта крепко над чертами характера русского человека замыслился. Татарин — что? Татарин в бою страшен. Саблей машет, пока на ногах стоит, упал — зубами в ногу вгрызется. Мертвым притворится, а склонишься над ним — нож в живот воткнет, изогнувшись. Да, татарин в бою отважен до безумия, отбивается от наседающих стрельцов чем попало: камнем, палкой, землю с травой вырвет и глаза запорошит. Русский воин — только на ногах воин. Богатырь! А как упал, совсем пропал. И сам лежачего не бьет, и не хочет, чтобы его — лежачего — били. Гордится! До той минуты русский воин — воин, пока витязем себя чувствует, а как в прах повергли, так скис, потому что на людях ему смерть красна. Но вот странная особенность застенка: никого вроде вокруг нет, а смерти — почитай через одного — сопротивляются. Крестную муку принимают, но не сдаются. В застенке русский человек иногда иным становится. Однако если с умом, как тростинку через колено переломить, то очень часто язык распускает и такого нагородит про себя и про других, что потом зерно от плевел не отделишь для царя сразу. И опять пытай, но в обратную сторону: на себя, мол, напраслины не возводи, царь напраслины не любит. Она ему не нужна. Он эту напраслину сам выдумает и в грамоту велит занести. Но на первости его лишь правда интересует. Следовательно, момента, когда у расспрашиваемого жила ослабла, не упусти. Едва поймал точку — бей с налета и гляди, как надежда с лица сползает и взор гаснет.

Малюта поднялся, но что-то неясное и необъяснимое его вдруг удержало. Руку занес и уронил, рот раскрыл, чтоб Клеща кликнуть, но уста сомкнул: настолько чистым и незамутненным был взор чернеца.

— Савватий? В святые лезешь, смерд! — бросил Малюта все-таки немирно и угрожающе и сел обратно в деревянное кресло. — А за стенами обители как?

— И родные кликали так же, — потупив очи долу, ответил чернец.

— А бабы?

— Я обет дал. Отпусти меня, боярин. Господом Богом клянусь, ни в чем я не повинен. Отпусти!

— Ладно. Отпущу. Только признайся честно: что Курбским вез — золото или бумаги какие?

— Ничего не вез. Нет у меня ничего — ни в суме, ни за пазухой.

— А на словах? — хитро прищурившись, спросил Малюта.

Не обойти ему хозяина застенка. Не поднаторел малый в секретных забавах, которым предаются сильные мира сего, бахвалясь, что знают, как этот мир получше обустроить.