Малюта, однако, расправил плечи и схватил чернеца за грудки. Иоанн поморщился. Всему свой час.

— Ты слышал, о чем царю поведать надо? — спросил Малюта, отступая на шаг.

Выпрямившийся чернец не испугался и не смутился. Значит, государь грамотеев ценит и жалует. Может, и обойдется.

— Слышал. И готов назвать. Более, чем к иным, привержен к «Сказанию о совершенном иноческом жительстве».

— Так, — кивнул будто милостиво Иоанн.

Но один ответ не ответ, а может почитаться за случай. Тут сперва надобно прикосновенность чернеца к бывшему кружку Максима Грека установить, хоть кружок тот и раздроблен на мелкие частицы, а которые из них даже — из частиц — сгинули.

— Еще, — усмехнулся царь. — Еще к чему привержен? Что читал, что запомнил? На что радуешься?

Нет, розыск — тонкая материя. С налета мало чего добьешься. На дыбу надейся, да сам не плошай. К дыбе подвести полагается, и на ней-то о главном зайдет речь. Малюта дивился изворотливости царя. Молод, а зрел. В потемках видит, как днем. Чужая душа потемки, но не для царя.

— Еще! — повторил Иоанн и притопнул ногой. — Еще к чему привержен?

— К «Сказанию о разрешении обета постного».

— Еще!

— У инока сочинений много. Что прикажешь вспомнить, великий государь?

— Тебе, чернец, наверно, нравятся обличения?

— В обличениях, великий государь, и страданиях вся святость вероучителя и содержится.

— Вот и просвети нас, сирых, во тьме блуждающих, жадных и нечестивых, — подмигнул Малюте Иоанн и притянул Вяземского к себе, будто и князя причислил к жадным и нечестивым. — Ты-то сам вроде нестяжатель?!

Чернец побледнел и решил, что пришел его смертный час. Но он слишком хорошо думал о властителях. Не час смерти настал, а час мучений бесчеловечных.

— Какая правда в том, чтобы удалиться от своих имений, — с печальным вздохом начал чернец, — будто бы ради Бога, а потом приобретать чужие. Ты снова впадаешь во все попечения, ослепляющия твои умственные очи губительными безчиниями плоти, которыми, как диким тернием, заглушается все, посеянное свыше в сердце твоем…

— Так, так! — зловеще улыбнулся Иоанн. — И далее следуют слова праведника: ты опять созидаешь, что прежде разорил, и опять страдешь: убегая от дыма… Убегая от дыма…

Он, очевидно, запамятовал, что за сим следует.

— Ну! — зверски сверкнул белками Малюта. — Ну! — И он замахнулся на чернеца.

— Не трожь! — вскинулся тот. — Не трожь! Ясному слову внемли! — И он продолжил: — Убегая от дыма, безумно попадаешь в огонь.

— Как можно, взявши крест или отрекшись от себя, снова заботиться о золоте и имениях? — не оставляя обычной для него иронической интонации, заключил Иоанн текст, который хорошо знал и который был сосредоточением настоящей церковной войны, какую вели Нил Сорский и Вассиан Косой против любостяжательности монастырей и владения имениями.

Малюта предположил, что царь сейчас велит подтащить дерзкого к дыбе, но Иоанн молчал и лишь смотрел на чернеца прищурившись.

— Что в клюве к Курбскому нес? Знаю я вас, еретиков! Вам над православием и над святой Русью надругаться — тяжелее плюнуть! — наконец произнес он.

— Господи! — упал на колени чернец. — За что? Что я сотворил вопреки воле Всевышенго? В чем я провинился?

— В вере не крепок, — отрезал Иоанн. — Сам признался, что католическую выше православия ставишь! Разве не так?

— Не так, великий государь, не так! — воскликнул чернец.

— А кто утверждал следующее, а ты не отрекся, что к сему привержен? — И царь, прижмурив один глаз, отчего другой виделся огромным и яростным, четко, как чтец по грамоте, но врастяжку, отчеканил: Сие пишу, чтобы показать православным, что и у неправомудренных латинян есть попечение о спасительных евангельских заповедях; что по святым заповедям устрояють иноческое пребывание у них монахи, братолюбию нестяжательности и молчанию которых и нам должно подражать, чтобы не оказаться их ниже! Картезианцев хвалить! — И Иоанн посохом ударил чернеца. — Изменники вере и царю!

Иоанн был отличный полемист, особенно в застенке, а при нем вся Русь превращалась постепенно в застенок.

— Чужая вера вам милее, чем своя! Тебе вера, Курбскому доспех! Бери его, Григорий, и душу из него выйми. Пусть откроет, с чем шел к Курбскому.

И Иоанн, резко повернувшись на каблуках, исчез вихрем в дверном проеме, окутанный невесомой, как облако, накидкой и увлекая юркого Вяземского. Так огромный черный водоворот втягивает в себя легкую белую щепку.

Малюта облегченно вздохнул. Ну, теперь привычно! Без всяких премудростей. Он бы из чернеца давно душу вынул. Малюта кликнул дьяка, а Клещ пока связал руки Савватия и подтащил к дыбе.

Через час, когда стемнело, он вынес тяжелый мешок и бросил в телегу. Лошадь заржала и запряла ушами, почуяв неживое. Клещ расправил вожжи и ласково чмокнул губами:

— Но-о… Милая!

Телега тронулась и вскоре выехала из кремлевских ворот.

I

Иоанн обязал Малюту ежедневно докладывать все, что тот слышал в Кремле, на Красной площади, среди стрельцов, и особенно боярские речи. О чем болтали иноземцы, Иоанн интересовался отдельно, используя для целей осведомительских дьяков из Посольского приказа. Внешность Малюты способствовала деятельности такого рода. На тесных улочках Кремля, в полутемных сенях, на Пожаре да в кабаке среди черного люда никому и в голову сперва не приходило, что коренастый, угрюмого вида человек, с каким-то прячущимся и только иногда выныривающим взором держит ухо востро и отпечатывает в памяти каждое схваченное на лету словцо. Потом, конечно, князья да бояре сообразили, кто подробно передает царю, и примолкали при появлении Малюты. Заметив производимый эффект, он спрашивал, посмеиваясь в негустую, будто отлитую из меди бороду:

— Чего примолкли, бояре? Али недоброе замыслили?

— Да ты что, батюшка, имеешь в виду? — как-то ответил вопросом на вопрос воевода князь Петр Михайлович Шуйский. — Злой умысел тишины требует, а не шумных драк, да еще в царских палатах.

Вроде бы князь прав. Однако Малюта знал, что неловко брошенный намек или неудачное выражение, которое на поверхность беседы вытолкнула неискренность или какой-нибудь прежний разговор, могут раскрыть многое тщательно скрываемое, какое и на дыбе не выведаешь. В тот раз Малюта лишь помотал головой:

— Умен ты, князь. Недаром государь тебя жалует.

Ничего, придет час — то ли запоешь?! Боком тебе выйдет шутка да ребра сломит.

Иноземцы, несмотря на острое любопытство и стремление понять суть русской жизни, нового приближенного царя не опасались, открыто при нем высказывались, требуя и его мнения. Усердствовал в том больше иных богатый купец Готфрид Майер. Ходил вооруженный, со свитой, окольцованный слугами, имел грамоту от царя, знался с попом Сильвестром и Алешкой Адашевым и чуть ли не каждый день сносился с князем Андреем Курбским. Цеплял он Малюту, где бы ни заставал. Русским владел отменно и в толмачах не нуждался. При нем состоял юнец в шляпе с перьями и чернильницей из серебра у пояса. Листы бумаги он носил в мешочке, похожем на большой кожаный кисет. Чуть что — хвать дощечку и вжик-вжик пером. А то и на плечо холуя обопрется и застрочит ловко. Малюта наблюдал сию процедуру не раз и велел дьяку Ивану Михайлову подобного же грамотея для собственных нужд подыскать. В памяти все любопытное царю не удержишь. Народ московский словоохотлив и несдержан, а слухи, что огонь в иссушенной степи, переползают с места на место неостановимо. Однако диктовал Малюта грамотею не прилюдно и только ему самому внятными реченьями. Письменных изветов приказы получали предостаточно, однако извет краток, в нем мало подробностей, а языком сколько нашлепаешь, в том числе и небывальщины?!