Маленький человек был испуган; он, казалось, сделался меньше, в то время как над ним вырастал другой, темный, свирепый, злобный. Маленький человек был в отчаянии. Он скорчился, чтобы защититься, но через мгновение был опрокинут и, когда он растянулся на снегу, большой человек начал хлестать его кнутом. Раз за разом он наносил удары, пока крики его жертвы не превратились в один долгий тягучий вопль агонии. Тогда он остановился, встряхнул его, поставил снова на ноги и приказал прокладывать дальше дорогу. Свет начинал меркнуть и мозг их сверлила лишь одна мысль: достигнуть того темного пояса леса, пока не наступила тьма. Вокруг не слышно было других звуков, кроме визга их лыж, прерывистого дыхания собак, скрипа салазок. Когда они останавливались, тишина окутывала их, точно одеялом. В этом смертельном покое было что-то ужасное. Казалось, будто нечто материальное, нечто протяженное расстилалось над ними, смыкалось вокруг них, душило их, перехватывало горло.

И люди и собаки были утомлены, но душевные переживания маленького человека заглушали в нем ощущения телесных страданий. Черное убийство бушевало в его сердце.

Собаки, напрягая мускулы и хрустя костями, сгибались для сильного толчка, и, при малейшей попытке какой-нибудь из них уклониться, безжалостный кнут со свистом опускался. А большой человек, как бы гордясь своей силой, окидывал пустыню вызывающим взором. Он был у себя, в этой стране, мрачной стране волков, такой жестокой, заскорузлой. Разве сам он не был жесток? Конечно, страна трепетала перед ним. Ее суровость не могла подавить его, а ужасы ― заставить упасть духом. Подгоняя вперед своих собак с окровавленными ногами, он торжествующе ликовал. Из всех мужей Крайнего Севера разве не он был королем?

Наконец, они достигли опушки леса и после нескольких грубых окриков маленький человечек стал устраивать привал. Вся его мрачность исчезла. Собирая хворост и набивая им юконскую печурку, он мурлыкал себе под нос веселую мелодию. Он поставил вскипятить воду и вскоре в маленькой палатке распространился аромат чая. Затем маленький человек достал кислого хлеба (который он поджарил на свином сале) и немного сушеного оленьего мяса. Это был пир для путников. Они ели с жадностью, но не разговаривали. Тем не менее маленький человечек был необъяснимо весел. Время от времени большой человек подозрительно поглядывал на него. Снаружи была стальная ночь с ледяной луной. Холод свирепо накидывался на каждого. Выйти из палатки было все равно, что окунуться в ледяную воду; но за этими парусиновыми стенами люди сидели в тепле и уюте. Печка выкрякивала свое веселье, сальный светильник разбрызгивал свет, и, при его лучах, маленький человечек чинил свои обледеневшие мокасины. Он напевал себе под нос ирландскую песенку и, казалось, был погружен в какую-то мысль, пришедшую ему в голову.

― Кончай эту песню, ― проворчал большой. ― Заткнись, если ты не знаешь ничего другого. Она мне осточертела.

Маленький человек кротко умолк. Снова наступило молчание, прерванное визгом и царапаньем снаружи. Это было пять собак, скуливших о своем ужине, скуливших о замороженной рыбе, которую они так честно заслужили. Их удивляло то, что она не появляется. Получив ее, они улягутся на нее, чтобы отогреть ее теплом своего тела, затем начнут грызть оттаявшие места. Они были очень благоразумны, эти собаки. Но сегодня рыбы не было и они скулили по ней.

― Еда для собак вышла вся?

― Да, ― сказал маленький человек.

― Черт, как бы то ни было, я заставлю замолчать этих животных.

Он подошел к двери и начал дубасить их, пока они не отпрянули в темноту, но они не зарывались в снег и не засыпали. Они продолжали рыскать вокруг палатки, отчаявшись и обезумев от голода.

― У нас осталось провизии только для себя, ― сказал большой человек, ― да и то не слишком много. Я думаю посадить тебя на половинную порцию.

Он расхохотался, как будто это была забавнейшая шутка, затем, завернувшись в шкуру, улегся и заснул.

Маленький человек не спал. Он все еще перебирал мысль, пришедшую ему в голову. Снаружи, в ужасном холоде, воющие псы подбирались все ближе и ближе. Выращенные индейцами и зачатые волками, они были дики и свирепы. И теперь в муках голода они требовали пищу, не получая в ответ ничего, кроме пинков и брани. О, это был мир адской жестокости. Они выли свои жалобы бледной луне.

― Половинная порция? Как бы не так! ― бормотал маленький человек. Он заполз в свой спальный мешок, но не смыкал глаз. Он выжидал.

Перед рассветом он встал. То была злая заря, бледная, зловещая, язвительная. Маленький человек выбрал для своей надобности кнут с тяжелым кнутовищем. Он заботливо ощупал его ручку, затем ударил. Удар был сильный, ― чистая работа, ― ибо маленький человек когда-то занимался этим делом. Удар упал на голову большого человека и тот скорчился. Тогда маленький человек взял ременные плетки и связал ими свою жертву. Теперь большой человек лежал связанный и беспомощный, с кровавой запекшейся раной в черных волосах. Маленький человечек собрал последние остатки припасов. Потом заботливо оглянулся вокруг, как бы боясь оставить что-нибудь после себя, и, связав провизию в узел, взвалил его себе на плечи. Теперь он мог уйти. Ему было известно, что в пятидесяти милях к югу находится жилье. Он был вне опасности. Он повернулся в ту сторону, где лежало бесчувственное тело товарища и начал пинать его ногами, поносить, плевать на него. Наконец бросив ему последний взгляд уничтожающей ненависти, он ушел и предоставил большого человека его судьбе.

Наконец-то, после долгого ожидания, Червяк рассчитался.

Собаки! Собаки смыкались вокруг. Они подходили все ближе и ближе, предводительствуемые свирепой сукой с реки Мекензи. Они недоумевали, почему их господин не просыпался. Они не могли понять, почему в маленькой палатке было так тихо, почему из тонкой трубы печурки не поднималось перо дыма. Все было странно спокойно и безжизненно. Никто не приветствовал их бранью; ничей хлыст не впивался в них, ничьи сильные руки не втискивали их в упряжь. Быть может, врожденный инстинкт толкал их вперед, придавая им необычайную дерзость. Быть может, это было отчаяние голода, боли пустого брюха. Все плотнее они смыкались вокруг безмолвной палатки.

Локасто открыл глаза. На расстоянии фута от его лица были клыки псов. При его слабом движении они с рычанием отступили и попятились к выходу. Локасто увидел остальных собак, припавших к земле и пристально смотревших на него. Что все это могло означать? Что приключилось с животными? Где был Червяк? Где были припасы? Почему палатка была открыта и печурка холодна, как камень? С зарождающейся догадкой о предательстве Локасто пробормотал проклятье и попытался встать.

Сначала он подумал, что закоченел от холода, но упавший вниз взгляд объяснил ему состояние. Он был беспомощен. Ему стало тошно до глубины утробы, и он сверкнул глазами на собак. Они подбирались к нему. Они, казалось, внезапно сплотились, сделались свирепыми и угрожающими. Их сверкающие зубы щелкали перед его лицом. Он представил себе, как эти зубы будут вырывать мясо из его тела, глодать ею кости слюнявыми челюстями, и содрогнулся. Он должен попытаться освободить себя настолько, чтобы иметь, по крайней мере, возможность бороться.