Полукровка начал рассказывать нам о снежных бурях, которые ему пришлось вынести, тогда, как мы, собравшись вокруг печки, прислушивались к чудовищным завываниям ветра.

― Почему вы не закупориваете основательней свою хижину, Джим? ― спросил я. ― Снег залетает кое-где в нее.

Джим стал подкладывать дрова в печку, пока она не запылала, ярко вызвездивая маленькими искрами, то появлявшимися, то исчезавшими.

― Снег с таким ветром пробьет всякую стену, ― сказал он. ― Это ужасная страна. Говорю вам, что на ней лежит проклятие. В далекие, далекие времена ее населяли безбожные народы. Они жили здесь, грешили и погибли. И за их скверну в прошлом Господь наложил свое проклятие во веки веков.

Я испытующе посмотрел на него. Его глаза были расширены, лицо искривлено в узел отчаяния. Он снова уселся и погрузился в мрачное молчание.

Как ревела буря! Полукровка спокойно курил свою папироску, а я прислушивался, содрогаясь, исполненный благодарностью за то, что нахожусь в безопасности и тепле.

― Хотелось бы мне знать, есть ли сейчас кто-нибудь там ― в этой сумасшедшей ночи?

― Если есть, помоги ему бог, ― сказал Полукровка, ― он продержится не дольше, чем снежный ком в аду.

― Да, представьте себе только, как он бродит там снаружи, ошеломленный, полный отчаяния, представьте себе, как ветер опрокидывает его и засыпает снегом, представьте себе, как он подвигается все дальше и дальше в темноте, пока не замерзнет окончательно. Уф!

Я снова вздрогнул. Затем, в то время как двое других сидели молча, мои мысли обратились в другую сторону. Больше всего я думал о Берне, совершенно одинокой в Даусоне. Я стремился поскорей вернуться к ней. Я вспомнил о Локасто. Куда он забрался в своих неугомонных странствиях? Вспомнил о Гленджайле и о Гарри. Как жилось ему после смерти мамы? Почему он не женился? Раз в неделю я получал от него письмо, полное нежности и уговоров вернуться домой. В своих письмах я никогда не упоминал о Берне. Было еще достаточно времени для этого. Боже! Ужасный порыв ветра налетел на хижину. Он безумно выл и всхлипывал среди бурной ночи. Затем настала тишина, странная глубокая тишина, казавшаяся мертвой после могучего вихря. И в наступившем спокойствии мне почудился чей-то глухой крик.

― Тсс. Что это? ― прошептал Полукровка. Джим также напряженно прислушивался.

― Мне послышался стон.

― Похоже на вопль отверженной души. Может быть, это дух какого-нибудь несчастного дьявола, заблудившийся в ночи. Не хотелось бы открывать зря двери. Это превратит комнату в ледяной дом.

Мы снова стали внимательно прислушиваться, затаив дыхание. Вот опять послышался тихий слабый стон.

― Там кто-то есть снаружи, ― прошептал Полукровка. Охваченные ужасом, мы переглянулись, затем бросились к дверям. Ветер сильным порывом накинулся на нас.

― Пошевеливайтесь, ребята, протяните руки. Это, кажется, человек.

Мы порывисто втащили бесчувственную массу, заставившую странно похолодеть наши сердца, и с тревогой нагнулись над ним.

― Он не умер, ― сказал Полукровка. ― Только сильно обморожен: руки, лицо и ноги. Не кладите его близко к огню.

Он копошился в капюшоне его дохи, потом вдруг обернулся ко мне.

― Ну, будь я проклят, ― это Локасто.

Локасто! Я отпрянул и остановился, тупо глядя перед собой. Локасто! Вся прежняя ненависть воскресла в моем сердце. Много раз я желал его смерти и даже мертвому не мог бы никогда простить ему. Я отскочил от него, как от гада.

― Нет, нет, ― сказал я хрипло, ― я не дотронусь до него. Будь он проклят, проклят. Пусть умирает.

― Будет, ― сурово сказал Джим. ― Вы не оставите человека умирать. Не правда ли? На вас песье клеймо, если вы способны на это. Вы будете немногим лучше убийцы. Мне все равно, какое зло он причинил вам. Ваш долг человека помочь ему. Ведь это человеческая душа, и он так или иначе умрет. Ну же, подойдите, снимите варежки с его рук.

Я механически повиновался ему. Я был поражен. Казалось, будто меня увлекает воля более сильная, чем моя собственная. Я начал стаскивать рукавицы и, засучив рукава, увидел что отвратительная белизна ясно поднималась по руке. Это было ужасно.

Джим и Полукровка разрезали его моклоки и сняли носки. Перед нами были вытянуты две голых ноги, белых как глина почти до колен. Я никогда не видел ничего более страшного. Сняв с него платье, мы уложили его на кровать и силой влили ему в рот немного бренди.

Постепенно тепло снова начинало возвращаться в замерзшее тело. Он застонал и открыл дико глядевшие глаза. Он не узнавал нас и все еще боролся с вьюгой. Он привстал.

― Продолжай идти, продолжай идти, ― задыхался он.

― Ну-ка, пусть пойдет это ведро, ― сказал Полукровка. ― У нас, слава богу, есть немного воды. Нужно оттаять его.

Тут началась для этого человека ночь мучений, какие мало кому выпадали на долю. Мы посадили его на стул и погрузили одну из этих белых, как глина, ног в воду. Он вскрикнул от прикосновения к ней, и я видел, как лед стал скопляться по краям ведра. Я забыл свою ненависть к этому человеку и думал только об этих отмороженных ногах и руках, о том, как снова вернуть им жизнь. Наша борьба началась.

― Кровь начинает приливать обратно, ― сказал Полукровка. ― Я думаю, что эта вода кажется ему теперь кипятком. Нужно будет удержать его в ней. Уф, держите, ребята, изо всех сил.

Он предупредил нас вовремя. В ужасном приступе боли Локасто стремительно отбросил нас. Мы снова схватили его. Теперь мы боролись с ним. Он дрался, как черт. Он проклинал нас, молил оставить его в покое, бредил, кричал. Мы угрюмо продолжали свое дело и хотя нас было трое, едва могли удержать его.

― Можно подумать, что мы убиваем его, ― сказал Полукровка, ― держите его ноги в ведре. Жаль, что у нас нет никакой ванны. Теперь по его жилам течет кипящий свинец. Держите его, ребята, держите!

Это было трудно, но все же мы удерживали его, несмотря на то, что его тоскливые крики оглушали нас в эту ужасную ночь, а наши мускулы вздувались от напряжения. Час за часом мы держали его, погружая то ногу, то руку в ледяную воду и удерживая их там. Как долго он боролся, как силен он был! Но настала минута, когда он перестал сопротивляться. Он был как дитя в наших руках. Наконец все было сделано. Мы завернули оттаявшее тело в куски одеяла и положили его, стонущего, на постель, затем, измученные долгой борьбой, бросились на пол и заснули, как бревна.

На следующее утро он все еще был без сознания. Он жестоко страдал, и Джим или Полукровка должны были постоянно находиться при нем. Я, со своей стороны, отказывался подходить близко и следил с возрастающей ненавистью за его выздоровлением. Я был огорчен, огорчен. Я желал, чтобы он умер.