Не слушая его, Рингил попятился, поднялся на четыре или пять ступенек, толкнул дверь и снова оказался во дворе. Эрил последовал за ним, но было ясно — с этой стороны на помощь рассчитывать не приходится. Такое же выражение Рингил видел на лицах солдат при Рахале и Демларашане, когда появились драконы. Выражение обреченности. Люди — как клинки, рано или поздно они ломаются. Все, включая тебя самого. Но глядя в их глаза, ты видишь, какая в руках у тебя сталь, как ее отлили и закалили и какой удар она способна выдержать.

Он вздохнул.

— Ладно, уходи.

— Что? — Эрил опустил меч и облизал губы. — Слушай…

— Уходи. Ты прав. С этим драться невозможно. — Ему вдруг отчаянно захотелось положить руку Эрилу на плечо, на тот мягкий подъем, где оно переходит в шею. Уняв порыв, он скупо улыбнулся. — Но я попробую.

На стене лестничного проема отразилось голубоватое мерцание. Рингил поднял меч, держа его обеими руками. Эрил не уходил, переминался с ноги на ногу, сопротивляясь из последних сил ужасу.

— Я останусь с то…

— Нет! — бросил резко Рингил. Время жестов и рассуждений прошло. Страх уже подтачивал его собственную решимость. — Пока не поздно, уходи. Возвращайся к Милакару, расскажи, что здесь случилось. Позаботься, чтобы братство помогло семье Гирша.

— Ты…

— Все. Убирайся. — Рингил метнул в него сердитый взгляд. Большего он позволить не мог — все его внимание сосредоточилось на двери, из-за которой изливалось голубоватое мерцание. Воздух наполнялся мелодичным гулом, от которого мурашки бежали по коже. — Гирша мы уже потеряли. Останешься здесь — умрешь.

То, что убило Гирша, вылилось во двор.

Как бывает всегда и как бывало с ним много раз в предыдущих боях, когда все прочие варианты отпадали, наступил момент облегчения. Но только момент, потому что вслед за этим знакомым ощущением в спину и в голову впились острые, ледяные шипы нахлынувшего ужаса. Ничего подобного видеть ему еще не приходилось.

Клянусь яйцами Хойрана, Шалак, ты себе такого и не представлял. Вот бы вас всех сюда, почитателей олдраинской мудрости. Обосрались бы на месте.

Двенда шел к нему, как огонь по бумаге, как танцующая голубая полоса ливня в дюжину футов шириной. Мерцание разливалось по земле, по нему пробегали тонкие ломаные трещинки более яркого света, и оно поглощало мостовую и сырой, холодный воздух, наступая, словно солнце на тень. А еще оно смеялось, фыркало и напевало, как мурлычет под нос ремесленник, выполняя хорошо знакомую работу, журчало, как горный поток, потрескивало, как сытое пламя, — сравнения пришли в голову разом, — но на все эти звуки накладывалось что-то еще, пронзительное, гудящее, как будто в уши ввинчивался рой злых, жалящих насекомых, что-то, отдающее жестким, звенящим эхом, что-то, отзывающееся колючей болью под ребрами.

— Беги! — крикнул он Эрилу на последнем выдохе.

Это не было человеком и даже не напоминало человека. Жуткие, грозные существа, какими они представали в рукописях и на картинках Шалака, выглядели в сравнении с ним жалкими пародиями, марионетками в театре кукол, сникающими и беспомощно виснущими на ниточках, когда из-за занавеса поднимается, принимая аплодисменты, истинный мастер, хозяин-кукловод. Двенда приближался, бормоча ему что-то, приговаривая, напевая и подрагивая; и теперь Рингил узнал наконец ту щемящую боль, что стояла за всем этим.

Боль утраты. Боль потери.

Отдающая привкусом горечи, она засела так глубоко, что глубина эта не поддавалась измерению. Все несовершенное, несостоявшееся, несбывшееся слилось в ней: так и не пришедшая победа под Рахалом; брат, уходящий по длинному коридору казармы Академии; жизнь, которую он мог бы прожить в Ихелтете, если бы ненависть, презрение и злость не заставили его уйти. Рабы, которых он не мог освободить; плачущие женщины и дети Эннишмина, которых он не смог спасти; сваленные в кучу безмолвные мертвецы и смятые, разрушенные жилища. Все когда-либо принятые неверные решения; все дороги, пройти по которым не хватило сил. Все это развернулось сейчас перед ним, как брошенные веером карты, и все это, сидевшее давно и глубоко, ныло, сверлило, болело, разъедало, как драконья слюна.

Теперь он увидел в двенде мерцающее сердце, проходящие через него тени, изгибы, которые могли быть танцующими членами, широкий, гибкий торс, острая кромка прыгнувшего к нему…

Рейвенсфренд успел развернуться в защитное положение.

Эхо контакта прошло по рукам и застряло в суставах. Контакта с чем? Странно, но меч как будто сделал все сам, без его участия. Разлетелись, осыпаясь фонтаном, искры. Долгий звон прокатился по двору. И двенда перестал петь.

Ого. Да ты заткнулся?

И словно в ответ на прошившую диким восторгом мысль едва видимая пульсирующая кромка снова устремилась к нему. Рингил изогнулся и снова выставил блок. Теперь, когда звон в ушах утих, маневр удался легче. Он даже увидел, как сошлись клинки. Двенда сражался невероятно тонким, изящным мечом, края которого светились, как щель в двери, ведущей в заполненную голубым пламенем комнату. За дугой клинка Рингил различил высокую фигуру с длинными руками и ногами, разметавшиеся волосы и даже вроде бы блеск глаз. Мерцающая ширма по-прежнему вспыхивала огоньками, но интенсивность свечения, похоже, уменьшилась.

И боль тоже слабела, весь расклад упущенных вариантов сложился, сжался до мимолетного, абстрактного признания этого факта, а потом и вовсе рассеялся. Сожаление ушло, съежилось, словно лист бумаги в огне. Огонь, огонь боя, уже бушевал в нем, как в раскочегаренной топке. Лицо превратилось в оскаленную маску, ту, что он нацепил, убивая подручных Хейла.

— Ну же, ты, кусок дерьма. Думаешь, сможешь меня взять?

Двенда взревел — словно загудел серебряный колокол — и бросился на него слева. Рингил парировал выпад, отвел клинки вверх и, шагнув вперед, ударил ногой на высоте колена. Прием из арсенала уличных драчунов, но цели он достиг — почувствовал, как носок сапога, пронзив голубое мерцание, врезался во что-то твердое. Двенда взвыл и пошатнулся. Вырвав клинок из клинча, Рингил ударил сверху вниз на уровне живота. Противник отпрыгнул. Рингил снова пошел на него, сменив угол атаки. Двенда провел контрвыпад, остановив Рейвенсфренд на падающей дуге. Ответ последовал быстрее, чем Рингил успел выставить блок. Он откинул голову, ощутил на щеке холодок от движения рассеченного воздуха и слабое потрескивание. Призрак рассмеялся, словно забулькал, но принужденно, как человек, столкнувшийся с неожиданно трудной задачей.

Привыкай, гадина.

Глубокий выпад — он целился в глаза или, по крайней мере, туда, где они должны были находиться, — но двенда поймал Рейвенсфренд на лету и отбросил в сторону, а его клинок скользнул по клинку Рингила, высекая искры. Пришлось отдернуть руку, чтобы уберечь пальцы. Он отступил. Теперь наступал двенда, и меч мелькал тут и там, словно заигрывая, выскакивая справа и слева, лавируя, обманывая. Будь у Рингила обычный меч, ему оставалось бы только защищаться и отступать, не мечтая о большем. Но Рейвенсфренд оказался на высоте положения и вел себя как хорошо натасканный пес. Он отводил угрозы, отбивал наскоки сияющего клинка, вынуждал его обороняться, поддерживал в своем хозяине тот лихорадочный боевой пыл, который и позволял ему не уступать призрачному врагу. Рингил пыхтел и потел, но за всем этим билась живая, насмешливая страсть.