Сорокин вздохнул и решительно поднял пакет.

– Да, – сказал он, – это за ним не задержится. Упечь его, что ли, на пятнадцать суток? Эх, Федотыч, знал бы ты, как он мне надоел!

– Ну, правильно, – проворчал Федотыч. – Как порядок в поселке навести, хулиганье приструнить, так вас нету, а как хорошего человека на пятнадцать суток в кутузку упрятать – это вы тут как тут, не заметишь, откудова нарисовались.

Сорокин, не оборачиваясь, махнул рукой и зашагал к своей даче, провожаемый стариковской воркотней раздосадованного Федотыча. Впрочем, у полковника было сильное подозрение, что ворчит старик просто для вида. В поведении Федотыча нет-нет да и проскальзывали ухватки бывалого стукача и провокатора, так что Сорокину временами очень хотелось как-нибудь осторожненько разузнать по своим каналам, кем был его сосед до выхода не пенсию, где работал и чем занимался. Хотя, с другой стороны, старик мог и не иметь прямого отношения к «внутренним органам», над которыми так старательно и демонстративно потешался. Во времена его молодости стукачей и провокаторов было хоть пруд пруди, и далеко не все они носили погоны и служили на Лубянке. А привычки, приобретенные в юности, остаются с человеком на всю жизнь. Как говорится, куда ветка гнется, туда и береза растет. Взять хотя бы того же Забродова. Ведь не мальчик уже, скоро вся голова седая будет, а все туда же – нет-нет да и даст кому-нибудь промеж глаз. Квалификацию, что ли, боится потерять?

Да нет, подумал Сорокин, не то. При чем тут квалификация? Просто ему, Забродову, наверное, очень сложно адаптироваться на гражданке. Он всю жизнь воевал, всю жизнь имел дело с реальным, четко обозначенным противником, и всю жизнь у него были развязаны руки, так что с противниками своими он мог разбираться по собственному усмотрению, без оглядки на уголовный кодекс и общественное мнение.

А представления о мирной жизни, о том, какой она должна, по идее, быть, черпал из своих чертовых книжек, в которых нет ни слова правды. Реальная же жизнь намного грубее и одновременно сложнее, чем ее описывают в книгах, а Забродов давно уже сложился, закостенел – ив достоинствах своих закостенел, и в недостатках, – и меняться ему поздно. Он как старый дуб на ветру: сопротивляться урагану трудно, того и гляди, переломит пополам, а то и вырвет с корнем, а гнуться, стелиться по ветру тоже не получается – конструкция не позволяет…

"Давай-ка честно, – мысленно сказал себе полковник, перекладывая увесистый пакет с продуктами из правой руки в левую. – Ведь, если разобраться, получается странная штука. Забродова можно жалеть, можно злиться на него, раздражаться по его поводу и насмешливо обзывать его книжным червем. Можно, да, но исключительно за глаза.

А стоит только столкнуться с ним лицом к лицу, как неизменно оказывается, что он кругом прав, а ты и все, кто вместе с тобой над ним потешался, наоборот, кругом не правы.

И не жалость к нему начинаешь испытывать, а зависть, и если о чем-то жалеешь, глядя на Забродова, так это о том, что не повезло тебе стать таким, как он.

Да и везение тут, пожалуй, ни при чем. Не везение тут нужно, а мужество, чтобы выйти из стройных рядов, из чеканящей шаг, с детства родной, привычной колонны, отойти в сторонку, глянуть и сказать, качая головой: «Елки-палки, ну и стадо'» А потом повернуться к стаду спиной и спокойненько пойти своей дорогой.. Конечно, в стаде уютно и безопасно и думать ни о чем не надо, и на такого вот ренегата-одиночку стадо смотрит с жалостью и удивлением: идиот, самоубийца, волчья сыть… Тупое, покорное, полуголодное стадо…

Но ведь, с другой стороны, если каждый станет вести себя как Забродов, это же будет полнейшая анархия! Ведь коров для того и держат в стаде, чтобы они не разбредались куда глаза глядят, не попадали в зубы волкам и не жрали посевы.."

Сорокин почувствовал, что снова запутался в своих рассуждениях, и немедленно разозлился на Забродова. Ну что за человек! У самого всю жизнь шило в заднем проходе, так он еще и другим житья не дает..

Он повернул за угол и с большой опаской посмотрел в сторону тещиной дачи. Забор был на месте и выглядел, как показалось полковнику, лучше прежнего. Он пригляделся: да, действительно лучше. Ровнее как-то, аккуратнее, даже сетка не ржавая, как раньше, а зеленая, цвета хаки, как ставни на окнах. Краска вроде бы в сарае стояла, литра три ее там было, что ли… Сорокин ею как раз забор и собирался покрасить, да все как-то не получалось – то одно мешало, то другое. Ну, теперь хотя бы эта забота с его плеч свалилась. И на том спасибо. Как говорится, с паршивой овцы хоть шерсти клок…

Да, забор получился – загляденье. Да и то сказать – армейская выучка! Сорокин вдруг представил себе, как э10 было: трое мрачных с перепоя качков, угрюмо переругиваясь, ремонтируют и красят тещин забор, а вдоль забора, заложив руки за спину, прохаживается бывший капитан Советской Армии Забродов и развлекает их разнообразными сентенциями, которых навалом в запасе у любого прапорщика: «Здесь вам, товарищи, не тут, так что красим вот от этого столба и до вечера…»

Полковник поймал себя на том, что ухмыляется, смакуя подробности этой воображаемой картинки, и сделал серьезное лицо. Если каждый…

Впрочем, если бы каждый обыватель мог постоять за себя так же, как Забродов, преступники и хулиганы давно уже вымерли бы, как динозавры. С голодухи, блин…

Во дворе играла музыка – старый добрый рок-н-ролл.

Потом музыка прекратилась, и Сорокин услышал знакомые с детства позывные «Маяка». Толкнув калитку, он вошел на участок и почти сразу увидел висевший на ветке груши транзисторный приемник. Приемник был старый, выпущенный отечественной промышленностью чуть ли не в конце шестидесятых, в пожелтевшем от времени двухцветном пластмассовом корпусе со скругленными углами, с архаичными клавишами и ручками и с круглой шкалой настройки.

Антикварная эта вещица валялась на чердаке тещиной дачи в ящике с разнообразным хламом столько, сколько Сорокин себя помнил, и, насколько ему было известно, никогда не работала – во всяком случае, на его памяти. Короче говоря, слышать доносящийся из этой заведомо мертвой коробки жизнерадостный голос ведущей «Маяка» было странно – так же странно, наверное, как столкнуться на Красной площади с мумией, которой наскучило лежать в стеклянном гробу в мавзолее.

Полковник огляделся, ожидая увидеть сплошь заросший сорняками огород или, наоборот, голую, без единой травинки, землю. Ни того, ни другого он не увидел. Грядки с аккуратно, под одинаковым углом скошенными краями напоминали эталонные образцы фортификационного искусства, а из них ровными, будто проведенными по линейке рядами торчали необыкновенно дружные всходы, похожие на выстроенные для прохождения торжественным маршем войска. Сорокин поймал себя на том, что в голову ему поневоле лезет какая-то армейская терминология, но как быть, если тещин огород и впрямь выглядел не хуже парадного плаца в образцовой войсковой части! Это было загадочно, потому что растения, в отличие от людей, устным приказам не подчиняются и плевать хотели на дисциплину.

«Черт подери, – подумал Сорокин. – Он что же, и в этом разбирается? Приемник починил – это ладно, это я понять могу, хотя и с некоторым трудом. Но ведь и огород вылизан так, как даже теще не снилось! А я-то был уверен, что Забродов петрушку от крапивы не отличит-Выходит, он не врал, когда говорил теще, что знает толк в земледелии. Интересно, откуда? Из книжек своих, что ли? Ох, сомневаюсь…»