Как и журналисты, которые, я так понимаю, заявятся огромной толпой и станут щелкать фотоаппаратами в такт Двадцать третьему псалму.

– Думаю, все же не стоит, – говорю я, – это отвлечет всеобщее внимание от главного.

– В таком случае, с вашей стороны было бы очень любезно объяснить, зачем вы приехали. Я, конечно, не гений, но мне известно, что из Нью-Йорка до Манси путь не близкий.

– Я приехала узнать больше о Лайзе, – отвечаю я, – мне нужны подробности.

В доме Лайзы чисто и тоскливо. Львиную его долю занимает кухня-гостиная, представляющая собой огромную комнату. Стены забраны деревянными панелями, которые придают жилищу старомодный, замшелый вид. Это дом овдовевшей бабушки, а не сорокадвухлетней женщины.

Ничто не говорит о том, что здесь произошло убийство. Не видно ни полицейских, посыпающих поверхности порошком, чтобы снять отпечатки пальцев, ни угрюмых криминалистов, ползающих по ковру с пинцетами в руках. Они уже сделали свою работу, и результаты, будем надеяться, скоро появятся.

В гостиной, уже лишившейся некоторых элементов декора, штабелями стоят картонные коробки, некоторые из них в сложенном виде. На столиках, уже успевших покрыться пылью, видны круги там, где раньше стояли вазы.

– Близкие Лайзы попросили меня собрать ее вещи, – объясняет Нэнси, – сами они не желают переступать порог этого дома. Прекрасно их понимаю.

Мы сидим за овальным столом в гостиной. Перед Нэнси лежит ламинированная циновка для посуды. Видимо, тут Лайза обычно ела – за столом, сервированным на одну персону. Мы разговариваем, потягивая чай из розовых чашек с красными розами.

Фамилия Нэнси – Скотт. Она уже двадцать пять лет работает в полиции штата Индиана и в следующем году, возможно, выйдет в отставку. Одинока, никогда не была замужем, живет с двумя немецкими овчарками, комиссованными из полиции.

– Я одной из первых вошла в тот женский студенческий клуб, – говорит она, – и первая поняла, что Лайза, в отличие от остальных, осталась жива. Наши парни – а кроме меня там были только парни – бросили на лежащие тела один-единственный взгляд и тут же предположили худшее. Я, кажется, сделала то же. Это было ужасно. Эта кровь… Она была повсюду.

Она вдруг умолкает, вспомнив, с кем говорит. Я киваю ей головой, приглашая продолжать дальше.

– Посмотрев на Лайзу, я сразу поняла, что она еще дышит. Я не знала, выживет ли она в конечном итоге, но в этой резне ей как-то удалось уцелеть. После я этого прониклась к ней симпатией. Она, эта девочка, была настоящий боец.

– И в результате вы сблизились?

– Мы были так же близки, как вы с Фрэнком.

Фрэнк. Как странно, когда его так называют. Для меня он просто Куп.

– Лайза знала, что всегда может мне позвонить, – продолжает Нэнси, – что я всегда буду рядом, чтобы выслушать и помочь. Видите ли, здесь нужно соблюдать особую деликатность. Дать человеку понять, что на тебя можно положиться, но не сближаться. Необходимо сохранять дистанцию. Так лучше.

Я думаю о Купе и тех невидимых барьерах, которые он между нами возвел. Прощаться кивком головы, без объятий. Заходить домой только в случае самой крайней необходимости. Вероятно, Нэнси его проинструктировала насчет дистанции. Она не производит впечатление человека, склонного держать свое мнение при себе.

– Мы только пять лет назад по-настоящему подружились, – говорит она, – я также сблизилась с ее семьей. Они приглашали меня на дни рождения, на День благодарения…

– Судя по всему, они хорошие люди, – говорю я.

– Да. Им сейчас, конечно же, нелегко. С этой скорбью им теперь жить до конца дней.

– А вам? – спрашиваю я.

– Мне? Я в бешенстве. – Нэнси делает глоток чая. Ее губы морщатся от обжигающего напитка, но уже в следующее мгновение сжимаются в тонкую линию. – Да, знаю, мне полагается грустить, и я правда грущу. Но в первую очередь я жутко злюсь. Кто-то отнял у нас Лайзу. И это после всего, через что она прошла.

Я прекрасно понимаю, что она имеет в виду. Смерть Лайзы воспринимается как поражение. С Последней Девушкой наконец покончено.

– Вы с самого начала подозревали, что это убийство?

– Да, черт возьми, – говорит Нэнси. – Лайза не могла наложить на себя руки после того, как победила в яростной схватке за жизнь. Именно я приказала сделать токсикологическую экспертизу – конфликт ведомственных интересов, будь он проклят. Разумеется, я оказалась права. И только тогда криминалисты обратили внимание на характер порезов на ее запястьях, что вообще-то полагалось сделать в самую первую очередь.

– Когда мы говорили по телефону, вы сказали, что подозреваемых нет. Что-нибудь изменилось?

– Нет, – отвечает Нэнси.

– А что насчет мотивов?

– Тоже глухо.

– Вы говорите так, будто не верите, что преступника найдут.

– Так и есть, – со вздохом отвечает Нэнси. – Когда наши идиоты поняли, что же на самом деле произошло, было уже слишком поздно. Место преступления было испорчено. Я со своими коробками. Друзья и родственники Лайзы. Мы здесь все затоптали да еще притащили с собой Бог знает что.

Она наклоняется вперед и смотрит на стол.

– Все это время кружок от вина был прямо здесь. От того самого бокала, который пропал, хотя тогда этого никто еще не знал. Убийца Лайзы забрал его с собой. Возможно, его осколки теперь валяются где-нибудь на обочине.

Мои руки лежат на столе ладонями вниз. Я их быстро убираю.

– Отпечатки пальцев уже сняли, – говорит Нэнси, – но так ничего и не нашли. В ванной, с ножа, с телефона Лайзы. Убийца все тщательно протер.

– И никто из ее друзей так и не смог ничего показать? – спрашиваю я.

– Полиция по-прежнему опрашивает всех и каждого. Но это дело непростое. Лайза любила людей. И была на редкость общительна.

Нэнси явно это не одобряет. Она выплевывает это слово с таким видом, будто оно оставило после себя во рту горечь.

– Вы полагаете, что ей надо было вести себя по-другому? – спрашиваю я.

– Я полагаю, что она была чересчур доверчивой. После всего случившегося она всегда страстно стремилась помогать тем, кто в этом нуждался. В основном девушкам, оказавшимся в трудной ситуации.

– Например?

– Которым угрожала опасность. У одной проблемы с родителями, другая сбежала от бойфренда, который ее поколачивал. Лайза брала их себе под крылышко, приглядывала за ними и помогала опять встать на ноги. Насколько я понимаю, тем самым она стремилась заполнить пустоту, образовавшуюся после той ночи в женском студенческом клубе.

– Пустоту? – спрашиваю я.

– У Лайзы почти не было личной жизни, – отвечает Нэнси. – Она почти не доверяла мужчинам, и на это у нее были все основания. Подобно многим другим девушкам, когда-то она наверняка мечтала выйти замуж, родить детей, стать матерью. Но тот день в женском студенческом клубе все перечеркнул.