– Это бездомный мужчина. Он сообщил некоторые сведения о Роки Руисе одному из полицейских, патрулирующих парк. Говорит, что видел двух женщин у того самого прудика, где дети пускают кораблики. Он еще упоминается в какой-то книжке. Что-то про мышонка?

– «Стюарт Литтл», – говорю я, сама не зная почему.

– Вот именно. Живописное место. Тот бездомный наверняка так считает. Время от времени он спит там на скамейке, но утверждает, что в ночь нападения на Роки его прогнали две женщины. Он смотрел, как одна из них мыла другой в воде руки, и они это заметили. Сказал, что одна из них, вроде бы, была в крови.

Спросить, описал ли он этих женщин, я не осмеливаюсь. Наверняка да.

– Вы обе вполне подходите под описание, которое он нам дал, – говорит Эрнандес, – поэтому я позволила себе выдвинуть совершенно дикую гипотезу и предположить, что это действительно были вы. Смогли бы вы объяснить мне, что там произошло?

Она кладет руки на стол – ту, что с браслетом, сверху. Мои кулаки под столом каменеют. Куски угля спрессовываются в алмазы. От избыточного давления одна из ранок на моих костяшках лопается, и между пальцев течет тоненькая струйка крови.

– Все так и было, – говорю я, бездумно накручивая новый виток лжи. Она сама собой вылетает из моего рта. – Когда мы шли по парку, я споткнулась, упала и сильно поцарапала руку. Кровь текла сильно, и мы пошли к пруду, чтобы промыть рану.

– Это было до того, как у вас выхватили сумочку?

– Да, – отвечаю я, – до того.

Эрнандес смотрит на меня сверху вниз суровым взглядом. Под копной аккуратных волос и сшитым на заказ блейзером скрывается тертый калач. Ей, вероятно, пришлось упорно трудиться, чтобы достигнуть нынешнего положения. Больше, чем мужчинам, в этом можно не сомневаться. Готова спорить, они ее недооценивают.

Как и я, и вот где мы все теперь оказались.

– Интересно, – произносит она, – наш бездомный друг не упоминал ни о какой сумочке.

– Мы…

По какой-то причине я умолкаю. Ложь исчезает, как щепотка соли, тающая на языке.

Эрнандес подается вперед, почти дружелюбно, готовясь начать разговор «между нами, девочками».

– Послушайте, леди, я не знаю, что произошло той ночью в парке. Может, Роки принял такую дозу, что совершенно сбрендил. Может, попытался на вас наброситься, а вы дали отпор и немного перестарались. Но если так, в ваших интересах сейчас во всем признаться.

Она откидывается на спинку стула. Дружеская беседа окончена. Детектив опять берет в руки блокнот, царапая браслетом по столу.

– Я догадываюсь, почему вы не хотите говорить. Парень в коме, а это уже серьезно. Но клянусь, что не буду вас осуждать. По крайней мере, до тех пор, пока не узнаю эту историю во всех подробностях.

Эрнандес просматривает свои записи и обращает взор на Сэм.

– Мисс Стоун, я даже не приму во внимание ваши прошлые проблемы с законом.

Сэм, к ее чести, никак не реагирует. На ее лице непроницаемая маска спокойствия. Но я хорошо вижу, что она ждет реакции с моей стороны и по отсутствию таковой узнает все, что нужно.

– Я просто хочу уточнить, что ничто из этого не повлияет на наше будущее решение относительно вас, – говорит Эрнандес, – разумеется, если кто-то из вас признается.

– Не признается, – отвечает ей Сэм.

– Не торопитесь, подумайте, – Эрнандес встает из-за стола и сует блокнот под мышку под перезвон браслета, – обсудите между собой. Но не тяните, чем дольше ждать, тем будет хуже. Да, и если это все-таки сделала одна из вас, молитесь, чтобы Роки Руис вышел из комы. Потому что если у меня на руках окажется непредумышленное убийство, все ставки отменяются.

– Мы никому ничего не скажем, – заявляет Сэм после ухода Эрнандес.

– Придется, – возражаю я.

Мы по-прежнему сидим в столовой, погрузившись в чадную, невыносимую неподвижность. Струящийся через окно косой солнечный свет озаряет кружащие над поверхностью стола пылинки. Не осмеливаясь взглянуть друг на друга, мы наблюдаем за ними с видом людей, ожидающих шторма. Мы обе – оголенные нервы и невысказанный страх.

– Да не придется, – говорит Сэм, – она блефует. У нее на нас ничего нет. Закон не запрещает сидеть ночью в Центральном парке.

– Сэм, есть два свидетеля.

– Бродяга и жиголо, которые ничего толком не видели.

– Если сейчас скажем правду, она не станет зверствовать и все поймет.

Я и сама в это не верю. У детектива Эрнандес нет ни малейшего желания нам помогать. Она просто очень умная женщина, делающая свою работу.

– Боже мой, Куинни, – произносит Сэм, – она же врет.

Вновь становится тихо. Мы опять наблюдаем за танцем пылинок.

– Почему ты не сказала мне, что была в Индиане? – спрашиваю я.

Сэм наконец смотрит на меня. Чужое, бесстрастное лицо.

– Поверь мне, детка, тебе лучше этого не знать.

– Мне нужны ответы, – говорю я, – мне нужно знать правду.

– Тебе нужно знать только одно: случившееся в парке – всецело твоих рук дело, а я лишь прикрываю твою задницу.

– Ложью?

– Умением хранить тайны, – отвечает Сэм, – теперь я многое знаю о тебе. Гораздо больше, чем ты думаешь.

Она с шумом отъезжает от стола. Это движение порождает во мне целую лавину вопросов, каждый новый серьезнее предыдущего.

– Ты встречалась с Лайзой? Была у нее дома? Чего еще ты мне не сказала?

Сэм отворачивается, взмахивая темными волосами, отчего ее лицо превращается в мутное пятно. Оно высвобождает в памяти похожее видение – такое блеклое, что больше похоже на воспоминание о воспоминании.

– Сэм, пожалуйста…

Она молча выходит из столовой, и уже через мгновение за ней закрывается входная дверь.

Я продолжаю сидеть, слишком уставшая, чтобы сдвинуться с места, слишком встревоженная, чтобы попытаться встать, – я просто свалюсь на пол. Образ Сэм, выходящей из гостиной, продолжает маячить в голове, вгрызаясь в мозг. Где-то я это уже видела. Совершенно определенно.

Вдруг я вспоминаю и тут же бегу к ноутбуку. Захожу в «Фейсбук» и отыскиваю страничку Лайзы. Выражений соболезнования на ее стене прибавилось. Сотни и сотни новых записей. Не глядя на них, я перехожу к выложенным Лайзой фотографиям и быстро нахожу нужный снимок: радостно улыбаясь, она поднимает бутылку.

«Время пить вино! Ха-ха-ха!»

Я всматриваюсь в женщину на заднем плане. Темное пятно, так впечатлившее меня в прошлый раз. Я впериваю в снимок взгляд, будто от этого он может стать резче. Самое лучшее, что я могу сделать – это прищуриться и тоже затуманить взор, надеясь, что дополнительный расфокус придаст изображению четкость. В определенной степени это срабатывает. На краю темной кляксы проступает белое пятно. А в нем – капелька красного.