Во вторую руку воевод, ранее мною поставленных али советниками моими, с постов своих изгнать, чинить суд моим именем запретить, волю над стрельцами, боярами и детьми боярскими более им не чинить, и за людьми разбойными сыска не вести.

Дабы порядок надлежащий повсеместно блюсти, боярам волостным и пятичным приказываю из своего числа людей честных и разумных избрать и поставить их над собой губными старостами. Старостам сим надлежит вести сыск и дознание, чинить суд, поместными стрельцами и ополчением командовать, за дорогами и крепостями следить, так же иные дела, для сохранения порядка потребные, вершить.

Отвечать за деяния свои губным старостам надлежит перед Разбойным приказом. А коли корысть или слабоумие помешает им в своем служении, то помещикам волостным следует не челобитные мне писать, а самим вместе собраться и нового старосту, честного и разумного, над собой поставить.

Писано это наставление в Москве, царствующем православном граде всей России в семь тысяч шестьдесят четвертом году от создания мира, в пятый день апреля.»

Воевода остановился, перевел дух, скатал грамоту. Потом широко перекрестился, низко поклонился собравшимся людям:

— Простите Христа ради, бояре, коли обидел кого за время службы своей. С кого мзды лишней потребовал, али осудил по недомыслию. Простите. А я вам отныне не воевода.

Дмитрий Федорович снова поцеловал грамоту, положил ее на поручень и спустился с крыльца.

Во дворе повисла такая тишина, что стало слышно, как непонятливо вьются над головами отогревшиеся весенние мухи. Слышно было, как кто-то сглотнул, у кого-то звякнула сабля о саблю соседа, скрипнули неразношенные сапоги.

— Как же мы теперь, бояре, — растерянно спросил Николай Батов, — без воеводы жить станем?

— Как без воеводы, — передернул плечами Варлам. — Государь же ясно в грамоте отписал: заместо воеводы губного старосту избрать потребно. Дабы из своих был, честный, и воровства с оглядкой на покровителей московских не допускал.

— Так и кого же тогда? — спросили сбоку.

— То нам неведомо, — мотнул головой Варлам.

— Мы тут первый год на поместьях сидим, и бояр, окромя Сергей Михайловича, и не знаем никого.

— Воеводу держите! — встрепенувшись от звуков своего имени, подпрыгнул в толпе боярин Храмцов.

— Держите, уйдет!

Клич сработал моментально — ближние бояре крепко схватили Дмитрия Шуйского за шубу и за руки.

Храмцов начал протискиваться вперед, к крыльцу, взбежал по ступенькам, перекрестился и поклонился людям:

— Дозвольте слово молвить, бояре. Не знаю, как вы, а я обид за Дмитрием Федоровичем не помню. Тяготами лишними нас не обременял, мзду не брал, а что на порубежье вкруг ходим — так то за своей же землей и доглядываем. Твердыня стоит под его рукой в исправности, бояре. На стены и башни посмотрите. Щепы гнилой или поломанной не найдете. А ведь то защита наша в тяжкую годину. Исполчением да смотрами воевода нас зазря не домогал. А коли звал — то, стало быть, нужда приходила. И мыслю я, не нужно нам в старосты иного помещика. Поместье у него от Оскола к югу имеется. Стало быть, наш он боярин, оскольский. Прав я, бояре?! Люб вам боярин Шуйский в губные старости?

— А что, хороший воевода Дмитрий Федорович! — поддержали его из толпы. — Люб!

— Люб Шуйский! — уверенно подтвердили другие голоса. — Люб Шуйский, люб!

— Тащи его сюда!

Бояре, может, несколько грубовато, доволокли бывшего воеводу до ступенек, отряхнули, поставили.

— От земли и бояр наших прошу, — низко поклонился Шуйскому Храмцов. — Не гнушайся доверием нашим, Дмитрий Федорович. Иди над нами губным старостой. Люб ты нам. И дела, и рука твоя любы.

Бывший воевода тяжело поднялся назад на крыльцо, поклонился боярину Сергею, поклонился толпе:

— За милость и добросердечие ваше благодарю, бояре. Волость держать буду, как могу. А уж коли власть придется применить, вы уж не серчайте. Сами мне сие право доверили.

— Здрав будь, Дмитрий Федорович! — радостно завопил кто-то из бояр.

— Люб, люб! Здрав! — подхватили другие. Губной староста снова раскланялся во все стороны, перекрестился и вдруг смахнул с глаз неожиданную слезу. Кажется, своего избрания из воевод в старосты он не ожидал.

Воевода подступил, открыл рот, собираясь что-то сказать, но тут от угловой башни послышался истошный, отчаянный крик:

— Татары! — и бояре моментально забыли о только что свершенном великом деле.

— Татары! — Всадник влетел во двор на взмыленном скакуне, ведя в поводу не менее усталого коня, доскакал до воеводского двора и устало прохрипел: — Татары идут… Не считанные… Кони быстрые, чудные… Порубежный разъезд догнали… Рядом…

— Где рядом, где? — безжалостно начали допрашивать измученного вестника бояре.

— Сейчас, думаю… Думаю, Батово проходят…

— Юля! — Варлам рванулся, растолкав ближних помещиков, кинулся к воротам. Потом, спохватившись — к коновязи.

— Держите его, бояре! — следом спохватились братья. — Ускачет!

Батова перехватили у ворот, прижали к тыну:

— Успокойся, Варлам! Куда ты? Там татары тысячами накатывают!

— Юленька, жена моя осталась… С дочкой. Пустите! Одна. Братья, милые, выручайте! Со мной пойдем. Пробьемся, братья?!

— Да куда, боярин! — поддержали братьев другие воины. — Нас здесь и двух сотен не наберется. Куда нам против тысяч? Ты душу не рви, упредили их. Запереться они успели. И смердов окрестных собрать. Сам видишь, за полдня тревожная весть примчалась.

Варлама отпустили, и он сполз спиной по стене, обхватив руками голову.

— Ты не томись, — подошел воевода Шуйский, а ныне — губной староста. — Видели мы благоверную, Господом тебе в супруги даденую. Она так просто под аркан не пойдет. Такую на крепости оставить не страшно. Бог даст, отобьется. Ты молись боярин, молись.

Аллах, великий и всемогущий, не оставил милостью своих воинов и гладкими шелками выстелил их путь на север. И хотя нукеры Кароки-мурзы не смогли выступить ни в тот же день, как он прибыл в ставку Гирей-бея, ни на следующий, отдыхая и дожидаясь отставшего обоза — но на третье утро, пока невольники сворачивали шатры, трое руководителей набега смогли пройтись по окружающей степи и заметить, что на землю упал легкий морозец, сковавший только начинающий подтаивать снег в крепкую корку.

Бог остановил размокание степи в непролазное болото, давая ясный знак, что поход угоден его желаниям.

Вскоре большие колеса кибиток и маленькие — захваченных у русских телег, затрещали по насту, вытягиваясь в общую колонну. Хотели того ногайские беи, или нет — но набег начался.

Каждый мог решать для себя сам — хочет он ждать тепла, просыхания степи и подрастания молодой травки, столь любимой скакунами, или подниматься в седло и следовать за Гиреем, — но Менги-нукера, способного создавать глиняных людей и командовать ими, Девлет увозил вперед.