Хотя…

Бедра-то у нее широки — рожала бы она, наверное, легко да обильно… Так чего же ты?.. Векша ведь стребовала с тебя клятву взять вторую жену. И было бы ладно: Векша для любви, эта вот для приплода…

Нет.

Тогда, клянясь, ты сказал: сама мне выберешь. А Векша (хоть и угрызается, что из-за ее ущербности ты останешься без потомства) покуда не шибко торопится выбирать. Значит, и быть по сему.

— Ну, будет уж!

Вятич вздрогнул, хотя явно не его ушам назначался этот внезапный и резкий окрик хранильника. Волхв хотел оборвать затянувшуюся перебранку и в желании своем преуспел.

— Никуда ты, пустобрешница, не пойдешь! — под тяжким, колючим взглядом посуровевшего старца Любослава мгновенно растеряла весь свой задор. — Сперва выучись думать да править собою, а уж после к другим набивайся в научатели-управители! И прикрой срам, наконец! И займись Остроухом — того вот-вот сызнова скрутит…

Волхв, кряхтя, выбрался из груды мехов, в которой до сих пор сидел, зарывшись по самую шею.

— При сем могутном ратоборце… — белоснежная борода мотнулась в сторону Мечника, столбом торчащего близ входа… — мне опасаться нечего. Мне и без него отправиться было бы не опасно — сдается, что в наших краях уж и след нездешний простыл. Однако дите да жженого-раненого нельзя покидать без нагляду! Нельзя, и все тут! На всякий, почитай, вовсе невозможный случай… Разумеешь ты, баламутка?! На невозможный!..

Внезапно смолкнув, старец подбежал к очагу и запустил ладони в самое пламя — так показалось обомлевшему вятичу. Наверное, именно показалось, потому что никакого вреда Корочун себе не причинил. Через краткий осколок мига он отшатнулся от огня и, шепча какую-то невнятицу, принялся тонкой струйкой сыпать на пол золу. Так повторялось несколько раз, пока близ очага не засерел круг, трудно различимый на серой утоптанной земле.

Отсапываясь, будто бы оконченное им занятие было невесть каким изнурительным, старец вымолвил:

— Чтобы все время, покуда не возвернусь, кто-нибудь из вас пребывал в этом вот озолении. Хоть один безотлучно, хоть каждый попеременно — то как хотите, но чтоб озоленье не пустовало. А ежели чего, лезьте все. Убережет. А ты… — Он повернулся к Мечнику. — Кормись поскорей — варево уже допрело. Кормись, да пойдем. По пути я расскажу, зачем и куда. Ну, что мешкаешь? Мешкать нельзя: Счи' слень-Счисле' невы потачки окончились. Теперь время нас с тобой, дожидаться не станет.

…Легкие порывы утреннего ветра доносили от козьего хлева явственный запах тления. Стараясь не дышать носом, Кудеслав злобно помянул ржавых потвор и их любовь к бессмысленному убийству. Ну, в самом-то деле! Понятно, зачем извели сторожевых псов; можно понять, для чего погублены кони. Но зачем же убивать ТАК?! И козы… Злобу, что ли, выместили на них Борисветовы засланцы, не сумев совладать с людьми?

А волхв сказал:

— То они выказали небрежение к Велесу. Побили всю сущую на его холме скотину, а он, Скотий-то Бог, оказался бессилен и воспрепятствовать, и отмстить. А еще они… Да и не только они, у нас хватает своих, которые творят то же самое… Хоть урманы твои, а хоть бы и ты… Ничто не запугивает крепче, чем жестокость к невинным; а некоторым — и здешним, и нездешним — людской страх наилучший помощник. А всего лучше, коли не страх, а ужас… «Ужас мунгальского имени», — процедил он вдруг, словно бы передразнивая кого-то.

Равнодушное «хоть бы и ты» не на шутку разозлило вятича. Уж он-то, кажется, никогда не принимал участия в урманских забавах с полонянниками да ранеными ворогами — больше того, нередко обламывал такие забавы, затеянные другими. Да и среди самих урманов, вопреки рассказываемым про них жутким по-брехенькам, довольно-таки редки любители «красного орла» и прочих удалых изощрений.

Но тут Мечнику припомнились стрелы, оставляющие в небесной голубизне дорожки смрадного чада, горестно-недоуменные лица сородичей, возмущенные крики мокшан: «Нешто так льзя?!» — и неторопливые дымы, вспухающие из-за огорожи мордовского града… Конечно, это вроде бы не то, в чем походя обвиноватил Мечника Кудеслава вздорный старик, но… Но возмущенная отповедь почему-то так и присохла к языку вятича.

И вообще, злоститься на старика глупо — куда уместнее его пожалеть.

Все-таки чрезмерная мудрость людскому разуму дается не просто. Утомляется от нее разум. Увечится. Вот несчастный Корочун и того… этого… Заговаривается даже. Нынче имя какое-то мунгальское помянул, ночью и того чище… Ин-тер-тру… тпру… тьфу! Кстати, премудрый волхв Белоконь, бывало, тоже… Как бишь он сказанул однажды — изверг рода человеческого? Это что же, все человеки мыслятся ему идущими от единого корня? И вятичи, и мордва, и персы, и урманы, и остальные языки? М-да… Видать, все премудрые волхвы это… то… одинаковы.

— Ну уж это ты врешь! — сказал Корочун и, оступившись, повис на Мечниковом рукаве.

…Рассказ про «зачем да куда» оказался для Мечника гораздо интереснее, чем ожидалось. Не столько даже «зачем», сколько «куда».

Чарусино подворье…

«Ты, дурень, Чарусу-старика не опасайся, там куда как моложе сыщется…»

Кто сыщется-то? Уж не тот ли Жежень, из-за которого волхв мучается — мол, на верную погибель его услал? Если тот, так оно бы и неплохо, что на погибель — одной бы заботой меньше…

Впрочем, толком об этом размыслить Кудеславу не удалось.

Рассказывая, хранильник вконец подорвал дыхание, а силы старца не могло не подорвать все то, что случилось от прошлого заката до нынешнего восхода. Вятич сперва молча тянул за собою то и дело спотыкающегося Корочуна, потом попробовал нести его, но мудрый старец с чисто старческим вздорным упрямством отбился от этой попытки.

Утративший терпение Мечник обратил взор не то к небу, не то к уже отчетливо видимым древесным вершинам и горько посетовал на бессилье хранильникова ума, неспособного превозмочь даже собственную свою же глупость. Корочун этих сетований будто бы не слыхал. Правда, и то сказать: обращался-то вятич не к нему — к небу…

Тогда Кудеслав спросил (так, без особой надежды, просто на всякий случай), умеет ли неявная волхвова могутность носить своего хозяина не лишь по далям времени, а и по земным далям тоже?

Корочун, натужно сопя, ответствовал кратким «увы».

Вздохнув, Мечник отчасти утешился хоть тем, что оставил в волхвовской избе свой плащ да колпак — при тяжкой работе, которой обернулась ходьба, под меховой одежей пот бы уж разъел кожу до зудливой багровости.

А еще — о радость! — вскоре выяснилось, что старец все-таки не собирался всю дорогу тащиться пешком, а собирался он на ближайшем к Идолову Холму подворье одолжить коней (или хоть коня). Похожий замысел, кстати, уже довольно давно посетил и Кудеславову голову — с той лишь разницей, что вместо «одолжить» Мечнику выдумалось куда менее однозначное словцо «раздобыть». Впрочем, всякие разные смыслы, в сем словце умещающиеся, остались невостребованными — коней дали с охотой, которая оказалась даже не превеликой, а чрезмерной.