И когда он только начал рассматривать женщин с точки зрения возможной выгоды от общения с ними?! Ясно, что во время знакомства с Мешковской, Тенитиловой и Ильиной он еще этим подходом не руководствовался. Вернее, Тенитилова смутила его своим стремлением выйти замуж за офицера госбезопасности, но он-то тогда даже осудил ее как хищницу. Впрочем, осознание того, что жениться желательно на москвичке, к нему пришло рано, это качество он уже точно записывал в пользу Лавровой, с которой у него все было «по-настоящему серьезно». Но взгляд на женитьбу, как на способ решения большинства бытовых проблем, пришел к нему только после знакомства с Настей Костюк, когда Мирошкин впервые получил возможность лицезреть несколько более высокий класс жизни. Семьи девушек, с которыми он общался ранее, были примерно одного уровня с его семьей, разве что жили в Москве. Костюк была дочерью генерала, выведенного в составе наших войск из Германии и успешно осевшего в столице со своей женой и симпатичными дочками в трехкомнатной свежеотремонтированной квартире в новом доме недалеко от станции метро «Кунцевская».

Андрей познакомился с Настей летом, после окончания пятого — последнего — курса университета. В прошлом остались страдания по поводу отношений с Лавровой, изматывающее писание диплома, с непродолжительным переездом на жительство в Заболотск и печатанием его на пишущей машинке, которую после ее списания на помойку притащила домой из библиотеки Ольга Михайловна. В институте занятия он тогда практически перестал посещать — история Востока новейшего периода была неинтересна, да к тому же какой-то сумасшедший, на протяжении двух месяцев сообщавший по телефону в деканат о заложенной бомбе, столь регулярно срывал занятия, что поездки на Юго-Запад Москвы стали казаться пустой тратой времени. Переезд в родной город вновь сблизил Андрея с родителями, которые уже начали воспринимать сына как «отрезанный ломоть». После разрыва с Лавровой возвращение в семью, к чистым и родным людям, согрело ему душу. Но сидение за машинкой изматывало младшего Мирошкина еще больше, чем процесс написания. Печатание двумя пальцами давало в день не более пяти страниц. А ему надо было еще и два-три раза в неделю ездить дежурить в фирму. В итоге, наблюдая метания сына, родители посоветовались и предложили Андрею воспользоваться услугами знакомой машинистки. Сын решил сам оплатить расходы — так ему надоело, не разгибаясь, клацать клавишами «Ятрани». Зинаида Константиновна — машинистка — оказалась женщиной за семьдесят, но довольно крепкой на вид: «Я с одного удара пробиваю шесть листов», — гордо заявила она. Поругав компьютеры, которые она никогда в глаза не видела, обладательница мощного удара пальцами запросила по восемьсот рублей (дело происходило за несколько лет до деноминации) за напечатанную страницу — в общем, по-божески. То, что часть диплома Андрей уже напечатал сам, позволило ему ограничить расходы на машинистку тремястами тысячами рублей — месячной зарплатой в фирме.

Работа получилась большая — страниц четыреста. Плещеева гордо показывала ее коллегам по кафедре, неизменно подчеркивая, что «у Андрюши в списке пятьсот наименований работ и три публикации уже есть». Однокурсники побаивались защищаться с ним в один день, опасаясь, что их халтура будет бледно выглядеть рядом с творением Мирошкина. Андрей чувствовал себя признанным гением и готовился брать новые высоты. Получив на защите «отлично», он не успел и оглянуться, как стал дипломированным специалистом. Наконец подошло к концу уже порядком поднадоевшее ученичество. Мирошкины отметили красный диплом сына в узком семейном кругу. А через несколько дней Андрей подал заявление, необходимые документы в аспирантуру и занялся подготовкой к вступительным испытаниям — философии, специальности и иностранному языку. Получив вопросы, он понял, что самое простое будет сдать философию — вполне хватит материала учебника Спиркина. Со специальностью все казалось сложнее — тридцать вопросов были разделены на периоды: до начала девятнадцатого века, девятнадцатый век, советское время. По всем этим периодам истории Мирошкин имел полноценные пятерки, но сдавать теперь предстояло не историю, а историографию — не событийную сторону, а то, что было написано про эти события учеными. Задача казалась неподъемной, но на помощь пришел всезнающий Куприянов.

— Я тут проконсультировался, — сообщил он Андрею, — спрашивать будут только два ближайших к теме периода. У тебя, положим, семнадцатый век, значит, готовить надо первые десять вопросов и вопросы по девятнадцатому веку — следующие десять. Давай поделим. Мне нужен девятнадцатый — я его и буду готовить, а ты возьмешь от образования Древнерусского государства до Екатерины — то, что тебе интереснее. А потом сделаем ксерокс со своих конспектов и поменяемся.

— А с чего ты взял, что тебя будут спрашивать первые десять вопросов, а не советский период? Ведь девятнадцатый век посередине? — спросил Мирошкин на всякий случай, все еще не веря в возможность упрощения задачи.

— Знаю, — улыбнулся Куприянов многозначительно.

Их договоренность поначалу показалась Андрею каким-то жульничеством, но он согласился, решив, если успеет, приготовить все вопросы. Однако первый же день занятий в библиотеке показал, что предложение Куприянова было спасением, — за неделю Мирошкин, со своими дежурствами, сумел пройти только один вопрос.

Больше всего Андрей боялся английского языка, который он, как и на первом курсе, практически не знал. Помогла однокурсница, Ирина Завьялова, работавшая лаборанткой на кафедре методики преподавания истории, — еще в мае свела с преподавательницей английского, которая согласилась за пять занятий натаскать Мирошкина. Задача не казалась англичанке нереальной — она ведь участвовала во вступительных испытаниях. Уже на первом занятии репетитор потребовала внести всю плату вперед (сто долларов), а при последней встрече попросту отдала Мирошкину текст, который ему предстояло перевести на экзамене. «Андрюша, — добавила она, — во время сдачи смело садитесь ко мне — и все получится». Мирошкин за четыре занятия изрядно загруженный чужой грамматикой и испуганный тем, как чудовищно звучат произносимые им вслух английские фразы из учебника, воспрял духом. Эти сто долларов были практически последними из накопленных им денег — кроме машинистки и англичанки много съело его обмундирование к последнему звонку. Он не поскупился и купил в ГУМе, в галерее «Карштадт», стильный шерстяной пиджак в клетку, отдав за него сто восемьдесят долларов, еще в восемьдесят стали ему брюки. Ботинки у него были, но долларов тридцать пришлось потратить на ремень, галстук и рубашку. Последняя была куплена зря — явно сгоряча Андрей ухватился за произведение итальянской промышленности в модную разноцветную полоску. Куприянов, первым встретившийся ему в институте в день последнего звонка, одетый в старомодный, как показалось Мирошкину, серый однобортный костюм, заметил, что рубашка в полоску не сочетается с пиджаком в клетку, да и галстук к такому пиджаку, в общем, не нужен. Так что на защиту дипломной работы Мирошкин пошел уже в своей старой белой рубашке и без галстука. Стремление красиво выглядеть обошлось Андрею в миллион триста с лишним тысяч рублей по тогдашнему курсу — не дурно для студента, получавшего стипендию семьдесят тысяч в месяц.

Все эти траты привели к тому, что к концу июня деньги у Андрея были практически на исходе, а ведь еще следовало подумать о квартире. Он окончил вуз, стал взрослым — надо было возвращаться в Заболотск или продолжать снимать комнату у Игнатовой, но только теперь уже самому. Разговор об этом у него с родителями пока не возникал, но должен был рано или поздно иметь место. И что тогда? Во сколько обойдется самостоятельность? В пятьдесят? А может быть, в сто долларов? Подсчеты угнетали Мирошкина и мешали ему начать очередной «сезон охоты». Кроме того, горячее желание стать аспирантом и колоссальный объем предстоящей летом работы в библиотеке привели к тому, что Андрей подумывал даже о том, чтобы не открывать «сезон» вовсе. То давали о себе знать месяцы воздержания — возникали нездоровые мысли о том, что нужно себя целиком посвятить науке до поступления, по крайней мере отказаться от плотских удовольствий. Но потребность мастурбировать (в его-то годы!) унижала. А когда он увидел в метро Костюк, идеал ученого-подвижника как-то моментально потерял свою притягательность.