— Правда, забавный тезис для коммуниста и марксиста вообще, — повернулся к Мирошкину Куприянов. — Это, кстати, главный тезис его докторской диссертации. Полный бред.

— Зачем же ты его поддерживаешь?

— А мне все равно кого, лишь бы Ельцин не остался.

— Но ведь есть же другие кандидаты… Лебедь, например…

— Хорошо, что хоть не за Явлинского хлопочешь.

— И чем тебе Явлинский не нравится?! Он, между прочим, всегда был в оппозиции к власти.

В ответ Куприянов только ядовито улыбнулся. На трибуне стали появляться представители с мест — коротко стриженные парни, которые, судя по всему, чувствовали себя не очень привычно в одетых на них костюмах. Многим из них костюмы и правда были малы — вероятно, хозяева не надевали их со времени выпускного в школе. Содержание их выступлений сводилось к убеждению присутствующих в том, что их-то город точно проголосует за Зюганова. Как пояснил присутствующим Боровиков, слово на съезде было предоставлено только тем «первичкам», которым удалось собрать больше всего подписей за лидера коммунистов. Не удержавшаяся Каборга подтянула к себе стоявший перед старичком из ЦК микрофон и своим пронзительно-бабьим голосом заявила залу: «Вы только посмотрите на эти лица! Какие молодые прекрасные лица! Как у нас много хорошей молодежи! И вся хорошая молодежь — за Зюганова!» Зал вяло похлопал.

В двенадцать дня объявили перерыв. Уставший от пустой говорильни выступавших Мирошкин попрощался и уехал в библиотеку. «Ну, конечно, езжай. Чего тебе тут делать. Я, может быть, попозже тоже подъеду», — в голосе Куприянова слышалась злая тоска — к ним подходила Татьяна Леонидовна. Члены «Возрождения» двинулись в сторону буфета, а Мирошкин — к метро. Саня приехал в библиотеку через три часа после Андрея. Съезд они не обсудили ни в тот день, и никогда позже. После победы Ельцина на вопрос Мирошкина, что теперь будет делать оппозиция, Куприянов скривил губы в уже знакомой Мирошкину ухмылке: «Что они будут делать, я не знаю. Мне кажется, что они не меньше Ельцина рады его победе. По крайней мере вожди. Что же касается меня… Мы пойдем другой дорогой». Весь следующий год Куприянов упорно занимался диссертацией. Ему удалось завершить свое исследование о славянофилах задолго до окончания срока аспирантуры и защитить его еще весной 98-го года. По факультету шептались, что работа получилась сырая, можно было бы так не спешить, и Меркурий Кузьмич недоволен прытью ученика (М.К. Еремин — научный руководитель Куприянова, профессор, когда-то испортивший себе карьеру антисионистскими статьями и имевший в научных кругах репутацию горячего русского патриота). Говорили, что Еремин был окончательно сбит с толку, когда, предложив новоиспеченному кандидату наук места работы, сначала в отделе рукописей Ленинки, потом в Институте истории РАН, оба раза натолкнулся на отказ ученика, который даже не утруждал себя сколько-нибудь внятными объяснениями. В конце концов между Ереминым и Куприяновым состоялся крупный разговор, в ходе которого профессор, надо сказать изрядно выпивший в тот день, послал своего ученика куда подальше. Ранний разрыв с научным руководителем — всегда крупная неприятность для ученого. Но Куприянова она совсем не смутила. У Андрея сложилось стойкое убеждение, что его однокурсник не горит желанием служить в каких-либо учебных или научных заведениях, а равно и заниматься наукой.

Его недоумение по поводу поведения Куприянова разрешила всезнающая Махмурян. Она также училась в аспирантуре, правда, на кафедре педагогики — в тот год конкурса не было, и в аспирантуру зачислили практически всех желающих. «А зачем ему наш педун?! — в словах Хмури чувствовалась некая обида за своего приятеля. — У него и так все отлично. Петр Иванович (так звали замминистра) им с Надей пробил двушку, у них дача на Рублевке. Слышал про такой поселок? Нет?! Ну, ладно. В общем, Саше незачем глупостями заниматься. Кстати, знаешь, зачем он так рано защитился? Только это тайна. Отец его пропихнул учиться на разведчика. Мне Надя сказала. Так что он теперь года два будет, как они говорят, «в лесу», а потом, может быть, вообще уедут за границу жить. Саша еще генералом станет».

Стоя в очереди в библиотечный буфет, Андрей Иванович представлял себе Саню Куприянова в генеральском мундире. Все-таки как странно устроен мир! Почему этому «фашисту» улыбнулась удача? Почему в него вцепились Надежда с ее папой? И почему так не получилось у него, у Мирошкина? Ведь в отличие от этого сытого сынка кагэбэшника, который себя даже работой не утруждал во все годы учебы и витал пять лет в своих националистических грезах, он, Андрей Мирошкин, сын кадрового военного, жил с какими-то курами и рассадой на Волгоградке, несколько раз в неделю ночевал в душном подвале и мечтал, мечтал закрепиться в Москве, вырваться куда-то наверх. И не просто мечтал, а прикидывал варианты, в том числе и варианты с выгодной женитьбой. И почему все так вышло?!. Куприянов оторвал взгляд от дырок на откровенном платье своей соседки и оглядел очередь, заметил Мирошкина и приветливо помахал ему рукой. «Теперь будет расспрашивать, что да как. Сочувствовать. И чего его сюда принесло?! Ведь защитился же! Ну и валил бы в свои леса?» — подумал Андрей Иванович, радостно помахав рукой в ответ. Еще минуту назад он надеялся, что Куприянов заметит его, только выходя из буфета, и общение с ним ограничится, таким образом, одним приветствием. Теперь не отвертишься от разговора. Ладно, в конце концов ведь именно благодаря этому человеку он получил работу в Институте права и экономики.

* * *

Зависть нельзя всерьез испытывать к тому, кто далек от тебя. Вот, например, его, недосягаемого, показывают по телевизору, он швыряет деньгами, его любят красивейшие женщины. И что же?! Он может вызывать неприятные чувства, раздражать, но одновременно и успокаивать своим зачастую узким кругозором, незначительным багажом прочитанных книг, убогой речью. «Ну что же, — скажешь, натыкаясь на подобный персонаж в глянцевом журнале, — у нас так. Дураки, как и говно, всегда наверху». А если он умен, талантлив и фонтанирует идеями — тоже не обидно. У нас мало таких! И откуда он только взялся, среди бездарей, этот непонятный небожитель?! И все! Два варианта хода мыслей — и ты, в общем, спокоен. Ты абсолютно спокоен. Настоящую зависть, это мучительное, выжигающее изнутри человека чувство, он испытывает только к своему ближнему, к тому, с кем рядом рос, учился и кто вдруг оказался где-то там, куда уже не прорвешься никогда. Ведь он такой же, как ты! В один садик ходили, родители на общественной лестнице примерно вровень стояли. И почему?! В какой момент жизни была совершена тобой системная ошибка?! Неудачник — даже не всегда неудачник — завистник мучает себя, изводит близких. Особенно страшны его мучения, когда он прилагал хоть какие-то усилия к успеху, шел именно по той тропке, по которой сумел-таки пройти счастливчик.

Андрей Иванович завидовал Куприянову. Нельзя сказать, чтобы он постоянно жил с этим чувством. Нет, зависть просыпалась в нем, когда он слышал о своем однокурснике от Хмури или встречал его в библиотеке. Бывало это нечасто и продолжались его мучения недолго — день-два, не более. В общем, сильно не изматывали. Да и завидовать Мирошкин начал сравнительно недавно — когда рухнули его надежды на защиту диссертации. Но были все предпосылки того, что зависть со временем вырастет во что-то всепоглощающее, — времени действительно пока прошло немного, и жил Андрей Иванович на положении неудачника всего-то несколько месяцев. Но уже ясно он осознавал, что малосимпатичный ему и, как оказалось, умный и циничный Куприянов его «обскакал», сделал шаги, которые Мирошкину не дались — защитился, выгодно женился и, совершив решительный поворот в своей жизни, начал делать карьеру. Ну, положим, такую карьеру Андрей Иванович сделать не хотел. Его бы вполне устроила скудная зарплата ведущего научного сотрудника Института истории или профессора его исторического факультета, с беготней по подработкам и осознанием, что для одного-двух десятков специалистов по его тематике имя Андрея Ивановича Мирошкина что-то да значит. Неудачу с защитой он тоже пережил — в конце концов тут вторглась стихия. С женитьбой все было сложнее, здесь каждый был сам кузнец своего счастья, и то, что сковал себе Мирошкин, его не устраивало.