Ли обнюхала стены и полы.

— Ничего не чувствую, — проговорила она, принюхиваясь под раковиной.

— Ты стоишь в самом центре этой вони, — заметила я.

— Давай сегодня сходим куда-нибудь, вина выпьем, — предложила она.

В тот вечер мы пошли в дорогое бистро, каких в Боулдере было навалом. Были у дороговизны и плюсы: очень дружелюбные официанты, как и все жители Боулдера, сногсшибательно красивой внешности. Помощники поваров в глубине зала карабкались по кирпичным стенам, как альпинисты на маршруте.

Ли заказала бокал вина и тихо заговорила:

— У тебя в жизни сейчас большие перемены. Когда я переехала в Лондон, то вся покрылась сыпью. Ты переживаешь огромный стресс — всю семью перевезти в другой конец страны! Человеческое тело — загадочный организм.

Моё тело не загадочный организм!

— Да нет же, там есть этот запах! — Мне ненавистна была идея о том, что моё тело проявляет что-то, о чем не догадывается ум. — Стресс тут ни при чем. — Но у меня хотя бы появилась подруга, пусть даже считающая меня ненормальной.

Брюс купил мне очень дорогой немецкий очиститель воздуха. Пожалуй, то была самая дорогая вещь, которую он когда-либо мне дарил. Я знала, зачем он это сделал: чтобы я замолкла. Вот тебе немецкий очиститель. А теперь, ради бога, заткнись уже и не жужжи про эту вонь!

Загадочный запах, странные тупиковые коридоры и ящики шкафов, наполненные чужим хламом, — мой дом, дом, где я жила, перестал быть для меня местом, где можно было бы проявить себя. Я не покупала ему маленьких подарков и не планировала что-то в нем переделать. На самом деле я почти даже не убиралась. Я освободилась от тщеславия домохозяйки, огораживающего дом маленькой скорлупой. Сидя в крошечном кабинете, где по углам валялся мышиный помет, я глухо запахивалась в халат, работала и поеживалась.

Когда мы переехали в Боулдер, мне было тридцать девять лет — почти сорок. У меня есть теория: в сорок лет женщины перестают гордиться своей внешностью и начинают гордиться своим домом. Я же жила в съемном доме; мне нечем было гордиться. Я жила в сущей помойке. Сама мысль о том, чтобы производить впечатление на гостей домашним уютом, казалась абсурдной.

Мало того, большинство моих знакомых из Боулдера в определенный период своей жизни тоже жили в Чаутауке — когда учились в колледже, или только приехали в город, или когда у них дома был ремонт. Как все дома в Чаутауке, мой дом был не столько домом, сколько типичным для Боулдера образованием. Бывшие жильцы заходили к нам свободно, если дверь была не заперта. Обкурившиеся студенты в три часа ночи колотили в окна и просили позвонить. Через наш задний двор ломились походники. Мой дом не принадлежал мне, ни в коем случае.

Едва вечера стали прохладнее, как настало время идти в школу. Моя Люси, моя крошка, которая годами ходила в кооперативные сады и школы, где я не выпускала ее из виду, пошла в обычную школу. В первый учебный день я причесывала ее с дурным предчувствием. Мне было тяжело отправлять ее в незнакомую школу к незнакомым людям.

Потом они с Брюсом вышли и направились вниз по улице. На пороге Люси подставила мне мордашку для поцелуя. В ее синих глазах было и спокойствие, и страх, и решимость.

— Удачного дня, детка. — Я обняла ее.

— Он будет удачным, — пропела она в ответ. Она в тот момент показалась мне беззащитной малышкой.

Мы с Уилли сели в «фольксваген» и поехали в город. Я нашла для него кооперативный садик при большой пресвитерианской церкви. Немножко чересчур религиозно для нас, но зато кооператив. Мы припарковались за углом и зашагали на солнышке. Уилли держал меня за руку. У него были чудесные прохладные ручки, и держался он крепко. Отросшие соломенные волосы лезли в глаза. За спиной висел оранжевый рюкзачок. На нем были его любимая фиолетовая футболка и длинные синие шорты в полоску. Он был как ходячая коробка с карандашами, как само счастье, выпущенное гулять по улицам.

Другие мамы тем временем подвозили своих отпрысков на джипах. Все мальчики были аккуратно подстрижены, а девочки с одинаковыми прическами — тугими хвостами. Мамы были в костюмах из пиджачка и юбки, и на шее у всех висели крестики на цепочке. Когда нас окружила небольшая армия мам и детей на подходе к школе, Уилли поднял голову, увидел церковь и воскликнул:

— Мам, смотри, церковь! Всегда хотел туда сходить!

Мне показалось, что все обернулись на меня.

Я усадила своего безбожного ребенка-хиппи в классной комнате. У учительницы был суровый вид: седина с металлическим отливом, глаза-буравчики, орлиный нос.

Она присела рядом с Уилли:

— Здравствуй. — Голос у нее оказался мягкий, как мох.

Взяв его за руку, она показала, куда повесить рюкзак, отвела к полке с деревянными кубиками, а прежде чем оставить, погладила по голове. Она мне напомнила Рози Грайера, поющего песню «Плакать не страшно», — воина с мягким сердцем. Глядя на нее, я не так нервничала при виде изображения мистера Иисуса Христа на стене. Я кое-что начала замечать: возможно, Боулдер был оплотом либерализма на краю прерии, но прерия всё же давала о себе знать — длинное, заросшее травой шоссе по пути на Средний Запад и в религиозные штаты.

Мне не хотелось работать. (Это чувство было мне знакомо.) Как правило, мне удавалось заставить себя хотя бы пойти в кафе с ноутбуком, но сегодня… сегодня я чувствовала себя одиноко. Еще я ощущала волнение, которое часто идет в ногу с одиночеством. Так что решила устроить себе выходной.

Я прогулялась по Перл-стрит — мощеной главной улице, которую в 1970-х сделали пешеходной торговой зоной.

Мне и раньше приходилось гулять по Перл-стрит — двадцать лет назад, когда немытый молодняк рассиживался тут на тротуарах перед входом в лавки, откуда пахло индийскими благовониями. Тогда в воздухе витал вопрос: что это, медитативный транс, возникший благодаря старательной практике мантр, или просто наркотический угар? В Боулдере 1980-х оба ответа были правильными.

В 1987 году мой брат жил в университетском кампусе с друзьями-альпинистами. Кампус расположен как раз под Чаутаукой, мой брат жил в паре кварталов от школы, где теперь училась Люси.

Я приехала к нему через всю страну, из своего колледжа, с друзьями. Мы раздобыли трейлер и перегоняли его на Запад, по очереди садясь за руль двух пикапов. Спали в кемпингах. У нас было радио, а еще мы перекрикивались из кабин, рассекая по выжженным сухим степям Канзаса и придумывая фразы, которыми собирались отпугнуть придурков, которые стали бы к нам приставать: «Заходи, заходи, жирная задница. У меня как раз в гостях страшное рыло».

В Боулдере мы с Джулией отделились от каравана и задержались на пару недель. Ночевали везде, где находили место: на диване у моего брата, на заднем сиденье ее пикапа с откидным верхом, дома у приятеля моего брата, откуда нас с позором выселили за то, что мы бросили на полу свои грязные трусы (молодняк не самые благодарные гости).