Старая Верба ничего на это не сказала. Она повела девушек в заросший двор, к обкрошившимся ступеням, сказав, – Осторожнее, калеки, тут ступень одна провалилась.

– Кто это калеки? – опять разозлилась Вешняя Верба.

– Вы обе, – ответила старуха. – У одной телесная хворь, в коей она не виновна, а у тебя хворь, которую ты сама же и взрастила в себе. Не того ты себе выбрала! – голос был повелительным и каким-то неприятно-жестяным, показавшимся Иве очень странным.

– С тобой не посоветовалась, – огрызнулась Вешняя Верба.

– Твоя любовь к жестокосердному человеку не любовь вовсе, а зависимость, болезнь души. Тело же увлекается душой за собою, как моя коза волочит за собою деревянный кол, если вырвет его из земли. Я коз прежде привязывала к такому вот колу, когда они на лугу паслись, – пояснила баба Верба. – Капа, как и положено паразиту, душу твою доит, как я своих коз. Молоком юным опивается, а потом надоешь, зарежет без жалости. Фигурально выражаюсь, понятно. Сожрёт тебя недоля, как выкинут тебя, дуру.

– Ты откуда можешь знать, что он жесток? – Вешняя Верба пошатнулась, попав ногой в ту самую провалившуюся ступень. Бабка ловко и сильно её поддержала. Вешняя Верба продолжила, сильно задетая словами старухи. – Он ни разу меня не обидел. Только ласку, только подарки и видела я от него.

– И я своих коз поила, кормила, шёрстку чесала. А где они теперь?

– Где? – спросила Ива. Они вошли в темень комнаты. Сразу не было видно ничего, кроме мутного окна.

– Отдала тому старику, что на пристани. Думала, пусть молочко свежее пьёт. Сена мне добрые люди напасли целый сарай на зиму. А летом лугов-то вокруг! Не исходишь их и за день. А он их порезал, да продал мясо на базаре. Вот ведь тупой жесткач! – Трудно было не отметить её современных словесных вывертов. Но ведь она жила у переправы прежде, а там столько народа перебывало.

Чаепитие в заброшенном доме

Баба Верба включила огромную свечу в большой глубокой чашке. Селение было давно отрезано от подачи атмосферного электричества. Комната озарилась тёплым золотым светом. На столе на чистейшей скатерти стояли удивительно-хрупкие чашечки из гофрированного фарфора. Стояли в мисочках столичные вкусности. Чайник был горяч, о чём говорил пар из его носика. Большая печь была совсем белая, не порченая от заброшенности. Тёплая. Ива прижала к ней ладони. Она вспомнила грязь, которую явила им баба Верба в тот день прибытия в «Город Создателя». А тут что за шик на столе? Откуда?

– Откуда у тебя такая дорогая посуда? – спросила Ива, не удержавшись от любопытства. – Я на похожую посуду два месяца работала. Да и то у меня проще.

– А жила на что? – спросила баба Верба. – Если на посуду такую тратишься.

– У меня же муж теперь есть. Он зарабатывает тоже.

– А-а, – протянула бабка, – муж. Где ты его нашла-то? Слышала я, что он бродяга?

– Да и я много чего слышала о тебе. Что утонула ты. А ты вон из каких чашек элитных чай пьёшь.

– Что чашки, – баба Верба пригласила их сесть. Стулья были тоже из хорошо сохранившихся предметов обстановки. – Я у себя клад хранила. В этом самом доме. Вот достала, чтобы вас чаем угостить как дорогих гостей. А сладости из столицы один друг мне привёз. Я долго жила, не только болезни, но и друзей нажила. – Она зорко следила за тем, как Вешняя Верба накинулась на изысканные сладости. – Не жадничай! Тебе вредно много сладкого. Ребёночек может с диатезом родится. Больше ягодных соков пей, овощей ешь. Мясо тоже нужно для развития плода. Девочка у тебя будет, – она вглядывалась в лицо Вешней Вербы. – Девочка это хорошо. Девочку рожать всегда легче, у девочки голова меньше, чем если бы мальчишка был. К тому же в тебя, дуру, характером не пойдёт. Девочки в отцовскую родовую линию обычно вливаются. А с другой стороны, она по любому часть твоей низкой природы унаследует, чем отцовское вложение уполовинит. Нет, внешность твою не похаю. Ты хороша. Сочна. Грудаста. Вон грудь как у моей козы была, когда она с полным выменем домой приходила. Небось, отрадно всякому мужику тебя прощупать за неё. Талия тонка, а бёдра круглы. Ты можешь запалить низшие мужские инстинкты. Жарко, неистово. Даже Капа не устоял против твоего влекущего созревшего тела, его ароматных ловушек. Но таковые страсти быстро отгорают. Ты не способна на подлинную любовь. У тебя высокие духовные сферы пребывают в зачаточном состоянии. Это и выражают твои глаза, да и всё в тебе. Ты сорная трава, каковой много. А вот она, – бабка указала рукой на Иву, – цветок диковинный, хотя и стебель надломленный.

– Уж будто Капа способен сам на любовь, – подала голос Ива.

– Капа? Способен на многое. Только он вырос в глухомани. Старый Вяз не больно был озабочен его развитием. Развивал только то, что было практически необходимо ему самому.

– Не любишь ты Капу. Почему? – спросила Ива.

– Не то слово подобрала. Он всего лишь мне не нравится, – ответила баба Верба.

– Так в чём и разница? – допытывалась Ива. Не потому, что была потребность защитить Капу, а задевала сама манера старой обо всех судить как о собственных подданных. Её, Иву, постоянно калекой обзывала, Вешнюю Вербу обижала. Сама-то она кто была? Кем уполномочена давать те или иные уничижительные характеристики посторонним людям, с нею ни дружбой, ни враждой не связанных.

– Можно любить больше жизни и того, кто не нравится. А нравятся многие, но это вовсе не обязывает всех их любить. Вот ты очень мне нравишься, но к чему мне любить тебя? Любить это душой болеть о том, кого любишь.

– А ты баба Верба сильно мне не нравишься, и в то же время я тебя нисколько не люблю, – ответила Ива.

Вешняя Верба, как ни была она простовата, учуяла явную не простоту старухи в бедном синем платье в белую крапину. – А тебя саму кто развивал? Ты говоришь, как Капа один умеет.

– Чего он там умеет, когда на тебе лежит, или ты на нём, тебе лучше знать. А вот речь его выдаёт как раз неважное развитие. Вернее, недоразвитие. Он груб, и боюсь поздно уже его развивать. Время упущено. Он же не мальчик, как ты понимаешь.

– Да мне и не нужен был мальчик. Я всегда хотела настоящего мужчину.

– Ты и нашла. Настоящего, опытного на разные фасоны случек, кобеля, – выдала баба Верба, с шумом дуя на чай в чашечке. Несколько капель пролилось на скатерть.

– Бабка, – вдруг разозлилась