и все это было так неправильно. И оставался всего один трос, одна тонкая шелковая нить, которая удерживала ее над пропастью на вершине утеса. А там, внизу, так далеко, что она не могла различить дна, находилось то самое место, где она еще ни разу в жизни не оказывалась. Даже в самые темные дни после смерти матери. Даже когда детки, которых они так сильно хотели вместе с мужем, никак не появлялись на свет. Это было невыносимо, но сейчас все казалось еще хуже.

– Пациентом вашего мужа был Мигель Альвес. Его диагноз – опухоль Виль… – Он прищурился, вглядываясь в буквы на листке бумаги, потом повернулся к своему напарнику.

– Вильмса, – устало подсказал тот таким тоном, словно вся эта беседа уже сильно утомила его.

– Опухоль Вильмса. Диагностирован в сентябре двенадцатого года. Мать Мигеля… очевидно, Малага Альвес.

Очевидно, все происходящее должно сойтись в одной точке.

– Простите, что спрашиваю вас, миссис Сакс, но я очень сильно рассержусь, если вы будете повторять, что я неправ, что ошибаюсь, что ваш муж сейчас на какой-то чертовой конференции ради чертовых больных раком детей, что он забыл свой телефон – ну, что там вы еще собираетесь мне сказать. Я вам уже говорил: не защищайте его. Это не будет – как там у вас, психиатров, это называется – здоровым решением? Я не знаю, насколько хорошо вы справляетесь со своей работой, но я знаю свою, и где бы ни находился сейчас Джонатан, я его найду. Так что, если вам что-то известно, то сейчас настало самое время сообщить об этом мне.

Но Грейс ничего ему не ответила, потому что вокруг нее свистел ветер, потому что больше ее ничто не удерживало, и она падала и падала вниз. И так она будет падать вечно.

Глава тринадцатая

Проемы между домами

Возможно, было что-то еще. Не могло не быть. Она просидела там еще два часа. Или три. Или… В общем, было уже довольно поздно, когда Грейс вышла из участка и зашагала по одной из улиц Восточного Гарлема в вечернее время, что в любой другой день заставило бы ее волноваться, но сегодня никак на нее не повлияло. Сегодня днем… вечером… она чувствовала лишь сладостный леденящий декабрьский холод и мечтала о гипотермии. Оказывается, это не самый жуткий способ умереть. Кстати, ей об этом рассказал Джонатан. Ему очень нравились холодные места и полярные снега. В тот вечер, когда они познакомились, он читал книгу о Клондайке, а потом прочел еще множество подобной литературы. На стене его комнаты в общежитии, куда Грейс пришла тем же вечером, висела открытка с репродукции известной картины, на которой длинная цепочка старателей времен золотой лихорадки медленно одолевала «золотые ступени» перевала Чилкут, идя след в след, сгибаясь под ветром в поисках сокровищ, шагая наперекор метели и сильному морозу. Ее муж любил рассказ Джека Лондона о человеке, собаке и погасшем в полярной ночи костре – там все кончилось гипотермией. Если бы она остановилась прямо тут, на тротуаре, то тоже бы умерла от гипотермии.

Довезти до дома Грейс не предложили, а она, наверное, отказалась бы, даже если бы такое предложение последовало. Ей не терпелось убраться от них из жуткого и грязного участка с его закутком для ожидания, полным несчастных людей: донельзя уставших мужчин и женщин, иногда целых семей, что напомнило ей отделение скорой помощи в больнице. «Что они там делают?» – думала она, пробегая мимо по направлению к входной двери, словно спасалась из задымленного дома. – «Что могли кому-то предложить сотрудники двадцать третьего участка в этот поздний час?» Они едва взглянули на нее, когда Грейс неслась к выходу, но она до сих пор не могла избавиться от страшной и неотвязной мысли, что они увидели в ней – на ней – нечто такое, что Грейс сама не замечала. От этой мысли ей становилось дурно.

Выбравшись на улицу, она со всех ног бросилась бежать на запад по Сто второй улице в сторону Лексингтон-авеню, а потом перешла на шаг. Было закрыто все, кроме винного погребка с памперсами и мексиканской газировкой в витрине и дверью, оклеенной рекламными постерами лотерей. Одолев полквартала, Грейс начала задыхаться, но лишь оттого, что ее душили рыдания.

Добравшись до угла Парк-авеню, она поняла, что ей недоступно то, к чему она привыкла в обычной жизни. Здесь Парк-авеню представляла собой нечто другое, чем за шесть кварталов отсюда. Когда она подошла к линии надземки, ей показалось, что рельсы тянутся куда-то в бесконечность без какой-либо возможности сесть на поезд. Автобусов тут, конечно, не было. Они не ходили по Парк – авеню. (Почему, подумалось ей впервые за всю жизнь в окрестностях Парк-авеню, на этом проспекте не существовало автобусного сообщения?) В итоге Грейс повернула на юг и зашагала вдоль рельсов, холодный ветер щипал щеки, а за ней по пятам неотступно плелось мрачное отчаяние.

Генри, разумеется, по-прежнему оставался у отца и Евы – они вряд ли отвезли его домой, хоть Грейс и могла попросить их об этом. Когда раздался телефонный звонок, она сказала, что ее пациент находится в критическом состоянии и ей придется отправиться в больницу. Эта ложь родилась у нее столь быстро и столь правдоподобно, она выдала ее столь естественно, что сама удивилась своему таланту врать. «Много же времени мне потребовалось, чтобы стать законченной вруньей», – думала Грейс, переходя Девяносто девятую улицу, заметив перекресток Девяносто девятой и Парк-авеню, манивший ее видом домов с навесами у подъездов.

Когда она снова увидит Джонатана, разъяренно думала Грейс, то потребует объяснить, каким образом произошли подобные перемены, как они оба так быстро стали способны беззастенчиво друг другу врать. Этим умением она всегда внутренне восхищалась с той поры, когда обнаружила его у одного из пациентов: плавные переходы и великолепное маневрирование, с помощью которых некто брал частичку необсуждаемого факта, на ходу его изменял и передавал обратно как совершенно новый, ясный и реальный посыл. Вот так конфликт с коллегой превратился в падение с лестницы. Вот так пара детективов, ждущих в вестибюле, превращаются в пациента на грани самоубийства, которому срочно нужен специалист.

Но ложь Грейс и ложь Джонатана – совсем не одно и то же. Ей было совершенно безразлично, что именно она сказала Еве или отцу. Она могла бы вывалить все свои переживания, чтобы сбросить с души жуткое и грызущее ее бремя, но чутье – а введение их в заблуждение диктовалось исключительно чутьем