– Если не можешь говорить о том, что с тобой случилось, пиши, – сказала она. – Выплесни мысли любым доступным тебе способом, начни вести дневник… неважно, в какой форме, – как будет проще для тебя. Тебе необходима возможность осмыслить то важное, что случилось с тобой.

И я пыталась, можешь мне поверить. Я была бы рада понять суть произошедшего. Но могу только одно – писать этот дневник, это письмо к тебе. Ведь только ты один был там со мной… Ты единственный из людей знаешь, что произошло. А что-то и вправду произошло – разве нет? Нечто важное и… странное. То, чего я никогда не смогу забыть, как бы ни старалась.

Доктор Донован считает, что у меня стокгольмский синдром. Все они так думают. Я знаю, маме страшно, когда я говорю что-нибудь хорошее о тебе, когда заявляю, что ты не так плох, как думают окружающие, или что в газетах не пишут о тебе всей правды. А если я говорю что-то подобное в присутствии доктора Донован, она только строчит свои записи и кивает самой себе.

И я научилась удерживаться от таких слов. Вместо этого я говорю всем то, что они хотят слышать. Говорю им, что ты и впрямь чудовище, больной на всю голову. Говорю, что не испытываю к тебе никаких чувств, кроме ненависти. Соглашаюсь на всё, что должна сказать, по мнению полицейских. Я дала показания, которых от меня ждали. И стараюсь верить им.

Вот бы со мной случилась амнезия, чтобы я забыла, какой ты внешне. Вот бы мне порадоваться, что тебя засадят на десять-пятнадцать лет, и согласиться помочь суду. Вот бы поверить во всё, что пишут газеты. Или что твердят мне родители. Или что говорит доктор Донован. Не то чтобы я совсем не понимала, откуда что берется. Ведь мне тоже хотелось тебя убить.

Но давай начистоту: ты меня похитил. И вместе с тем спас. А между этими двумя событиями показал место настолько необычное и прекрасное, что я никогда не сумею его забыть. И тебя – вытеснить из памяти. Ты у меня в голове так же глубоко, как кровеносные сосуды.

* * *

Я только что устроила себе маленькую передышку, чтобы пройтись по саду за апарт-отелем. Не сад – одно название: замощенные дорожки, несколько растений в вазонах да кусты. Я сидела на плитках, запрокинув голову, и смотрела на небоскребы вокруг. И знаешь, почти чуяла тебя где-то в этом городе, совсем недалеко. Слышала, как ты негромко покашливаешь. Наверняка ты тоже думал обо мне. Закрыв глаза, я попыталась представить, как это будет. Испугаюсь я, увидев тебя, или испытаю другие чувства?

Ты будешь в наручниках, с неподвижными сильными руками. Ты не сможешь ни причинить мне боль, ни коснуться меня. Будет ли твой взгляд умоляющим – или вопьется в меня с яростью? Как там обращаются с тобой? Не мучают ли тебя опять кошмары? Ясно одно: при нашей следующей встрече меня будет отделять от тебя не просто решетка, а целая система правосудия.

Я думала, к тому времени, как дойду до этого места в письме, я что-нибудь да пойму. Осознаю, почему случилось всё это, почему ты вошел в мою жизнь… почему выбрал меня. Иногда мне кажется, что ты такой же, как во время нашей первой встречи в парке, – потерянный, запутавшийся. А иногда я думаю о твоих планах на жизнь среди жары, бесконечного песка и красоты и гадаю, могло ли хоть что-нибудь из этого получиться. Но чаще я не знаю, что и думать.

Но польза от всей этой писанины всё-таки есть. Когда я пишу, лежа в постели, то почти слышу эхо ветра над песком или стоны дощатых стен вокруг меня. Почти ощущаю пыльный запах верблюдицы и горький вкус соляного куста. А когда засыпаю, меня обнимают за плечи твои теплые руки. Ты нашептываешь истории, и голос твой напоминает шорох спинифекса. Знаешь, я ведь до сих пор ношу то кольцо… по ночам, когда никто не видит. Сейчас оно у меня в кармане. Я спрячу его сегодня днем, перед приходом полицейских.

Они хотят обсудить то, что я скажу в суде, со свидетельской трибуны. И мне, наверное, следует подумать об этом. Просто… я еще ни в чем не уверена. У этого дня в суде ведь возможны два разных финала… но начало будет одно.

* * *

Наступит утро понедельника, почти девять часов. Соберется пресса. Я, шагая между мамой и папой, буду держать голову низко опущенной, нам придется проталкиваться сквозь толпу репортеров, прохожих и просто зевак. Некоторые станут хватать меня за рукава, совать мне в лицо микрофоны. Мама вцепится в мою руку так крепко, что ее ногти вонзятся в кожу. Папа наденет деловой костюм. Мама выберет что-нибудь черное и практичное, и для меня тоже.

Мы войдем в здание Верховного суда, и шум сразу утихнет. В этом большом, величественном холле, заполненном людьми в деловых костюмах, мы как-то сразу стушуемся. Найдем мистера Сэмюэлса, обвинителя. Он спросит, была ли у меня возможность перечитать показания. Потом проводит моих родителей в зал суда, в большой зал, и прежде, чем дверь закроется за ними, я услышу голоса и шаги. А потом я останусь за дверью, в холодном кожаном кресле, и со мной не будет ничего, кроме моих мыслей.

Спустя некоторое время, которое покажется мне слишком долгим, дверь снова откроется. Значит, моя очередь. Мои показания. Воздух завибрирует, как трамплин в ожидании, когда же я прыгну. Все станут глазеть на меня. Даже если считают, что это неприлично. Судебный художник начнет набрасывать мой портрет. Но я буду смотреть только на одного человека.

На тебя, сидящего на скамье подсудимых, с наручниками на сильных руках. Ты тоже станешь вглядываться в меня распахнутыми широко глазами, которые всегда напоминали мне океан. Я нужна тебе сейчас. И я приму решение. А потом отвернусь от тебя.

Всё начнется так, как и полагается. У меня спросят имя, возраст, адрес. А потом – кое-что поинтереснее. Меня спросят, как я познакомилась с тобой.

В первом случае я скажу им именно то, что они хотят услышать. Объясню, как ты следовал за мной, как… выслеживал меня… с моих малых лет. Расскажу, как ты приехал в Великобританию искать свою мать, а вместо этого нашел выпивку, наркотики… а потом меня. Сообщу, что ты везде был чужим, бредил пустыней и считал меня своим единственным спасением.

Потом адвокат спросит про аэропорт, и я отвечу, что ты подсыпал мне что-то в кофе. Расскажу, что ты затолкал меня в багажник своей машины и удерживал у себя против моей воли. Расскажу о долгих одиноких ночах в дощатой хибарке, о том, как ты запер меня в ванной… как я ждала, что ты убьешь меня. Расскажу про твои вспышки ярости, про неуравновешенность, про твою ложь, а еще расскажу, что иногда ты хватал меня так крепко, что из глаз брызгали слезы и краснела кожа. Расскажу, что ты украл меня.

И ни разу не взгляну в твою сторону, пока буду давать показания. Просто скажу то, чего они ждут.

«Он чудовище, – наконец произнесу я. – Да, он меня похитил».

И судья ударит молоточком, приговорит тебя годам к пятнадцати, и всё – всё-всё – наконец закончится.

* * *

Но есть и другой путь.

Я могла бы рассказать суду о том, как мы познакомились в парке давным-давно, когда мне было десять лет, а тебе – почти девятнадцать. Когда я нашла тебя под кустом рододендрона, и ты был окружен со всех сторон листвой, а над твоей макушкой распускались розовые бутоны. Могла бы рассказать, как мы стали друзьями, как ты разговаривал со мной и беспокоился обо мне. Как в тот раз ты спас меня от Джоша Холмса.