Я превратилась в слух.

Грант несколько минут молчал, а потом тихо заговорил:

– Лейлани Мэй родилась четвертого августа и весила восемь фунтов и четыре унции. Четыре-восемь и восемь-четыре, – улыбнулся он. – У нее были большие синие глаза, такие темные, что казались почти фиолетовыми. Дед поэтому прозвал ее Индиго. Еще у нее была густая черная шевелюра, похожая на паричок.

Он замолчал, а я, вдруг забыв свой гнев, взяла его за руку и сжала.

– Просто красавица.

Грант сипло кашлянул и кивнул.

– Кричала она только тогда, когда требовалось сменить пеленки. И обожала тугое пеленание, чтобы нельзя было двигать ручонками. – Снова пауза. – А еще любила, когда я нюхал ее пяточки и сообщал ей, что она попахивает. Говорят, младенцы начинают улыбаться только в несколько месяцев, до того это просто рефлекторные гримасы, но Лейлани мне улыбалась.

Грант снова замолчал, немного отвернулся, стал смотреть на озеро и заходящее солнце. Я смотрела, как потемнело его лицо, и поняла, что сейчас услышу невеселую часть истории.

Голос Гранта понизился почти до шепота:

– Я уже говорил, что Лили попала к нам в семью тоже из приюта. Несколько лет ее то возвращали матери, то снова передавали нам. Ее мать страдала шизофренией и периодически бросала принимать лекарства; тогда вмешивалась опека и отбирала у нее дочь. Лили с самого начала отличалась от других, но я не понимал причину, пока не подрос. А потом было слишком поздно – я по уши влюбился.

Я почувствовала укол ревности, как ни нелепо это было.

Грант опустил голову.

– Врачи сказали, у нее тоже биполярное расстройство, как и у матери. На фоне послеродовой депрессии это дало… – Грант покачал головой, и его голос треснул. – Она…

Господи, нет!!!

Грант упоминал, что с малюткой произошел несчастный случай, но это же в голове не укладывается! Только не это, Господи, пожалуйста! За что же Гранту такой невообразимый ужас? Я перелезла через его колено и приподняла ладонями его лицо. Из-под закрытых век текли слезы.

Он сглотнул, и боль на его лице точно пронзила меня как ножом.

Грант встряхнул головой.

– Мы ссорились… Потом я, дурак, заснул… Когда я проснулся, Лили сидела на палубе и плакала, а Лейлани нигде не было. Она… ее… выбросила… – И он зарыдал.

Я притянула его к себе и обняла.

– Ш-ш-ш… Успокойся, не надо дальше рассказывать. Грант, мне страшно жаль, я так тебе сочувствую…

Мы довольно долго просидели на берегу, плача и держась друг за друга, как утопающие за край спасательного плота. Может, Грант действительно цеплялся за последнюю соломинку. Может, ему необходимо было выговориться, вырвать это из себя, чтобы получить возможность жить дальше.

Наконец он выпрямился и заглянул мне в глаза.

– Прости, что я тогда ушел от тебя. Ты такого не заслужила. Никогда больше так не сделаю, обещаю.

От волнения я боялась поверить в то, что слышала, не решаясь надеяться, что эти извинения были обещанием будущего, а не только объяснением прошлого.

Глядя мне в глаза, Грант продолжал:

– Прости меня, Айрленд. Семь лет я будто лежал в темноте под землей, похороненный заживо, пока не встретил тебя. С тобой я ощутил себя не мертвым, а брошенным в землю семенем, способным прорасти снова.

Я прерывисто вдохнула ртом, чтобы перестать плакать.

– Не извиняйся, я все понимаю. Мне жаль, что случившееся с нами расшевелило такие скорбные воспоминания.

Грант покачал головой.

– Ты так не говори, не извиняйся за то, что ты беременна. Я вовсе не жалею об этом.

– Не жалеешь?

Он снова помотал головой.

– Мне дико страшно. Мне кажется, я не заслуживаю другого ребенка. Я боюсь, что снова что-нибудь произойдет. Но мне и в голову не приходило жалеть, что ты носишь мое дитя.

Во мне расцвела надежда.

– Точно? Ты уверен?

Грант приподнял мое лицо – наши носы соприкоснулись.

– Я люблю тебя, Айрленд. Наверное, с того самого дня, как ты отбрила меня в кафе. Я долго пытался справиться с собой, но не любить тебя свыше моих сил. Поверь, я очень сопротивлялся на каждом этапе. Но теперь с меня хватит: я хочу любить тебя.

У меня снова потекли слезы, на этот раз от счастья.

– Я тоже тебя люблю.

Щенок, которому наскучило копать ямы, подбежал и принялся лизать мое лицо, и я, смеясь и плача, шмыгала носом.

– Твой пес такой же напористый, как ты!

– Пес не мой.

Я даже отпрянула:

– Как? Ты же сказал, что твой, у тебя вон поводок!

– Спадс будет твоей собакой, если захочешь.

Спадс! Боже мой, Грант запомнил, как я говорила: «Двое или трое детей, по возможности погодки, золотистый ретривер Спадс – словом, дом – полная чаша».

Мы долго сидели на траве, целуясь и снова признаваясь друг другу в любви. Наконец солнце село, на небе высыпали звезды. В темноте едва можно было различить водную гладь.

Грант гладил меня по волосам.

– Последнюю неделю я ходил к Лейлани каждый день. Иногда сидел у ее могильного камня с рассвета до заката. Вид у меня был еще тот – я даже перепугал людей, посещавших другие могилы. Я ведь не был на кладбище со дня похорон – не мог заставить себя пойти. Я торчал на этой чертовой яхте, где все напоминало мой самый страшный день. Жизнь будто остановилась – я держался за воспоминания о моей дочери, но не за хорошие и славные, которые помогли бы жить дальше. – Он глубоко вздохнул. – А на днях я проснулся в приемной психиатрической лечебницы тюремного типа, где теперь живет Лили, и ко мне вышел ее врач. Меня так давно мучило отчаяние, что мне, видимо, что-то от них понадобилось, но оказалось, что дело не в них. Мне нужно кое-что от тебя.

– Все, что хочешь, – сразу ответила я. – Что мне сделать?

Грант улыбнулся своей прекрасной асимметричной полуулыбкой, говорившей, что он ничего другого и не ожидал.

– Дай мне еще один шанс.

* * *

Луч солнца, медленно двигавшийся по полу, остановился на моем лице. Обнаженная, недоумевающая, я проснулась от этой теплой щекотки, прикрыла глаза ладонью и потянулась к одеялу, сбившемуся до талии. Через секунду вернулись воспоминания о минувшей ночи, и мои губы расплылись в невольной улыбке. Полночи мы с Грантом проговорили, а вторую половину наверстывали упущенные две недели, когда у нас не было возможности даже прикоснуться друг к другу.

Сколько проживу, не забуду выражение его глаз, когда Грант выдохнул: «Люблю» и вошел в меня. До этой ночи выражение «заниматься любовью» оставалось для меня не более чем словами, но в то мгновение мы и вправду стали единым целым. И сейчас мне стало любопытно, почему моя вторая половинка не лежит рядом.