Кстати, гибель Алексея Петровича стала настоящей сенсацией в Европе — и при монарших дворах, и в прессе. Журналисты в связи с этим вспомнили обстоятельства смерти наследника Филиппа II Испанского дона Карлоса — т. е. события XVI в.![410] — подразумевалось, что в Европе XVIII столетия такого произойти не могло. (Впрочем, никаких доказательств, что виновником кончины дона Карлоса был его отец, не существует; в любом случае дело испанского инфанта, несомненно, страдавшего психическим недугом, не слишком похоже на трагедию русского царевича.) Несколько позднее в Пруссии разыгралась действительно похожая история. Король Фридрих Вильгельм I обвинил сына и наследника в государственной измене и предал суду. Но финал в этом случае оказался совсем иным: из-за оппозиции знати и давления иностранных дворов принц отделался недолгой ссылкой и стал со временем королём Фридрихом II Великим. Ну и, разумеется, полной фантастикой для России выглядела ещё одна, случившаяся в 1717 г., т. е. практически одновременно с делом царевича Алексея, ссора коронованных отца и сына — английского короля Георга I и принца Уэльского Георга (будущего Георга II). Конфликт привёл к тому, что наследник сблизился с политической (вигской) оппозицией — и его лондонский дворец стал местом встреч её лидеров. Через три года Георги примирились, а ещё позднее Георг II будет схожим образом конфликтовать со своим старшим сыном.

Разумеется, ни Англия с её парламентом, ни тем более Голландия с её штатами, ни даже Франция с её фундаментальными законами не могли служить образцом для государства, создаваемого Петром. Таким образцом стала Швеция Карла XII, где «абсолютизм» достиг своей высшей точки за всю историю страны. Карл правил совершенно самовластно, не отчитывался перед риксдагом, не созывал Государственный совет, в последние годы советуясь почти исключительно с голштинским бароном Гёрцем. Он — первый (и единственный) шведский король, принявший во время коронации присягу сословий, но не принёсший её в ответ. При этом шведская армия считалась непобедимой, а Швеция — сильнейшей державой Северной Европы. Но, как уже говорилось выше, даже в подражании шведскому опыту Пётр был избирателен, например, полностью отказавшись от заимствования низового самоуправления.

Совершенно непохожими оказались и армейские организации двух стран. В России от 20 дворов брался на пожизненную службу один рекрут, выбираемый общиной и, по сути, навсегда вырываемый из сельского быта. Позднее для содержания огромной, более чем 200-тысячной армии была специально введена подушная подать. Войска не распускались и в мирное время (впрочем, его при Петре и было-то от силы пара лет) и расквартировывались по всей — кроме Сибири — империи, выбивая из местного населения своё содержание. В Швеции «солдаты получали небольшой дом и надел земли, работая на котором они могли прокормить себя и свою семью. Поэтому солдатами стали тысячи молодых людей, у которых никогда не хватило бы средств на свой двор или маленький домик. Крестьянские дворы (обычно 2–4) составляли группы, так называемые роты. Каждая такая группа должна была обеспечить одного солдата, предоставить ему дом и землю, дрова, зерно для помола, посевной материал, дополнительную рождественскую еду и пр. Именно так обеспечивалась основная часть армейской пехоты, а также матросы и боцманы на флоте. Зажиточные крестьяне экипировали всадника с конём для кавалерии. Содержащие солдат могли не опасаться, что их сыновья будут насильно призваны в армию. Крестьяне, выставлявшие также и конника, получали от короля освобождение от налогов, что оказалось весьма выгодным. Офицерам предоставлялись дома с участками земли, размеры которых зависели от офицерского чина. Кроме того, налоги, взимаемые с определённого числа крестьянских дворов, шли на жалованье офицерам». Любопытная подробность: при введении этой реформы при Карле XI «каждая провинция или лен заключали с королём договор»[411]. Правда, ближе к концу Северной войны, истощившей людской потенциал Швеции, Карл XII был вынужден ввести принудительные наборы в армию.

Так что говорить о «шведизации» России тоже не приходится. Тем более что «абсолютизм» Карла XII оказался лишь временным явлением, далеко не отражавшим всю сложность шведской политики. И это стало ясно ещё при жизни Петра.

Несмотря на всё самовластие Карла, традиционные шведские сословно-представительные институты (риксдаг и государственный совет) сохранились. Стоило только королю погибнуть в 1718 г. от шальной пули, как весь его «абсолютизм» был ликвидирован. Гёрца немедленно арестовали и казнили. Риксдаг провозгласил королевой сестру Карла Ульрику Элеонору, а немного позднее — королём её мужа, принца Фридриха Гессенского под именем Фредрика I. В 1719 г. была принята конституция. Согласно постановлениям о форме правления, разработанным в 1719–1720 гг. и принятым риксдагом в 1723 г., решающая власть принадлежала сословиям и риксдагу, а власть короля урезалась.

Почему это стало возможно? Потому что в стране продолжало существовать противоположное «абсолютизму» течение, «поддерживавшее старую традицию шведской политической жизни. Конституционализм, который в аристократической форме был представлен в государственном совете… не умер. Совет сумел сохранить своё влияние в период пребывания Карла XII в Турции, и ходили даже слухи о готовящемся государственном перевороте. На сессии риксдага в 1713–1714 гг. оппозиция выступила уже открыто, а позднее оппозиционные настроения получали молчаливое выражение в нежелании многих чиновников служить неограниченному абсолютизму и в их критике положения в стране. Давно уже считались с возможностью, что „здесь должны произойти какие-то перемены“»[412].

То есть даже при «абсолютизме» в Швеции не исчезли и другие политические субъекты, кроме королевской власти, опиравшиеся на сословную самоорганизацию. Они были «придавлены» сильными королями — Карлом XI и Карлом XII, но лишь только корона ослабела, тут же смогли взять реванш. В России подобные субъекты отсутствовали, в ней верховная власть господствовала почти безраздельно. Перенимаемые бюрократические элементы шведской системы управления на русской почве только усиливали и без того могущественное самодержавие.

Конечно, в «западничестве» Петра был не только прагматизм, но и искренняя увлечённость чудесами европейской цивилизации. Но всё же главной страстью «державного плотника» всегда оставалось стремление к внешнеполитическому могуществу, обретаемому через победоносные войны. Это хорошо видно по его политике — лишь только закончилась Северная война (1721), начался Персидский поход (1722), а дальше планировались присоединение Мадагаскара и завоевание Индии. Европеизм призван был лишь давать необходимые для военной экспансии организацию и технику, а вовсе не являлся самоцелью. «Результатом деятельности Петра Великого было то, что мы, получив хорошее регулярное войско, стали сильною военною державою, а не то, чтобы мы изменились в каком-нибудь другом отношении… Напрасно думают, что реформа Петра Великого изменяла в чём-нибудь состояние русской нации. Она только изменяла положение русского царя в кругу европейских государей. Прежде он не имел в их советах сильного голоса, теперь получил его благодаря хорошему войску, созданному Петром», — справедливо писал ещё в начале 1860-х гг.