конце восстания, когда стало ясно, что с Петром договориться не удастся.

В старомосковских же рамках оставалось и сознание тех русских людей, которые петровские преобразования сознательно поддерживали (не берём здесь ничтожный процент европеизированного дворянства). Их голосом можно считать знаменитого Ивана Тихоновича Посошкова, «первого русского экономиста». В своей «Книге о скудости и богатстве» (1724) он чётко формулирует приоритет политики над экономикой в России в отличие от Запада. Монаршей воле, считал Посошков, подвластно всё, ведь «наш государь… подобен Богу»: «У иноземцов короли власти таковыя не имеют, яко народ, и того ради короли их не могут по своей воле что сотворити, но самовластны у них подданыя их, а паче купецкие люди. И тии купцы по купечеству своему товар в денгах числят, а королевскую персону полагают на них въместо свидетеля, что та цата [монета] имеет в себе толико товару, за что она идёт. И по нашему простому разумению, то стало быть королю безчестье, а не честь, что не по имении его денги в себе силу имеют, но по купеческой цене. И тыи иноземцы хощут то учинить, чтоб и у нас в Руси денги были по цене в них положенно [го] товара, и того ради приглашают в медные денги часть серебра, дабы стоила материалом своим того, за колико ей ходить. И мне ся мнит, тот их совет вельми нам непристоен, понеже у нас самый властителный и вцелый монарх, а не ористократ [так!], ниже димократ [так!]. И того ради мы не серебро почитаем, ниже медь ценим, но нам честно и силно имянование его императорского величества. У нас толь силно его пресветлаго величества слово, аще б повелел на медной золотниковой цате положить рублевое начертание, то бы она за рубль и ходить в торгах стала во веки веков неизменно». Впрочем, советы, которые Посошков обильно давал верховной власти в своих сочинениях, последней показались излишними — Иван Тихонович скончался в камере Петропавловской крепости.

Как видим, и бытие, и самосознание российское в пору петровской революции недалеко ушли от обыкновений недавнего прошлого. Но, тем не менее, работа европейских идей, так или иначе заносимых на русскую почву, подспудно происходила. И очень скоро она явит свои первые плоды.

Глава 5

1725–1801 годы

Империя насилия

Хорошо известно острое словцо Ф. И. Тютчева: «Русская история до Петра Великого — сплошная панихида, а после Петра Великого — одно уголовное дело». Если первая часть этого афоризма плоска и невнятна, то вторая с замечательной точностью характеризует стилистику эпохи, в которой дворцовый переворот сделался едва ли не главной дорогой к трону. Произвол и беззаконие — родовые черты российской государственности, но их жертвами ранее были подданные, а не государи (за исключением краткого династического кризиса во время Смуты), теперь же под это страшное, дробящее всё вокруг колесо попали и они. Три насильственно свергнутых и умерщвлённых императора за 75 лет — Иван VI, Пётр III, Павел I! Причём низложенных не народными возмущениями, как это уже случилось веком ранее в Англии и как это произошло на исходе XVIII столетия во Франции, а своими же ближайшими родственниками, членами того же правящего дома и убитых если не по прямому их приказу, то по молчаливому согласию. Династия пожирала сама себя! Ничего подобного Европа Нового времени не знала. Француз Шарль Массон, десять лет проведший при русском дворе, полагал, что «[о]дно только Марокко может явить миру такие отвратительные летописи, полные крови и варварства…». И это при том, что после петровских реформ Россия претендовала быть или хотя бы казаться именно европейской державой.

Когда сама жизнь монархов ничего не стоит, что уж говорить об уважении к законности! (С последней вообще дело обстояло плохо — за целый век так и не был составлен свод действующих юридических норм, несмотря на десять (!) попыток, как не появилась в России и профессия юриста.) «Несомненно… что в течение всего XVIII столетия ни один носитель верховной власти не назначался на престол „законом самим“ — он вступал на престол или по воле прежде царствовавшего императора, или в силу переворота»[422]. Екатерина I становится императрицей без всякой юридической зацепки, она же де-факто отменяет указ своего покойного супруга о престолонаследии и, умирая, утверждает новый порядок последнего, известный только узкому кругу лиц. Условия её «тестамента», в свою очередь, не соблюдаются Петром II. Анна Ивановна, приглашённая царствовать также в обход екатерининской последней воли, легко рвёт кондиции Верховного Тайного совета, которые она месяц назад подписала, дабы получить корону. На пороге смерти Анна наделяет своего фаворита Бирона практически самодержавной властью, что не мешает её племяннице и тёзке уже через три недели правления лишить герцога Курляндского всех чинов и титулов и сослать в Пелым. Перевороты, приведшие к власти Елизавету, Екатерину II (и саму возможность занятия ею трона), Александра I, невозможно обосновать в терминах права, разве только права победителя. Приходилось лгать.

Обвинения в адрес Бирона в манифесте об его отрешении от регентства абсолютно вздорные. Да и высказаны от лица трёхмесячного младенца-императора, по завещанию Анны Ивановны объявленного до совершеннолетия недееспособным. «Обратим внимание: высший по значению правовой акт государства требует от регента, обладавшего на тот момент властью российского самодержца, соблюдения законности, но одновременно объясняет устранение того же правителя сугубо внеправовыми категориями — неподобающим „моральным обликом“ регента и его плохим поведением по отношению к „любезнейшим нашим родителям“; таким образом, справедливость „отеческого правления“ ставится выше любой формальной законности… Оправданием… насильственных действий являлось ещё только предполагаемое нарушение „благополучия“ империи и состоявшееся „прошение всех наших верных подданных“»[423].

В манифесте о вступлении на престол Елизаветы Петровны говорится о незаконности воцарения Ивана Антоновича, хотя оно состоялось на основании петровского указа 1722 г. Екатерина II ложно инкриминировала свергнутому ею супругу «истребление… преданий церковных, так, что Церковь Наша Греческая крайне уже подвержена оставалась последней своей опасности переменой древнего в России Православия и принятием иноверного закона». Память о прежних правлениях пытались стереть. Так, правительство Елизаветы инициировало полное изъятие всех официальных документов с упоминанием Ивана VI и монет с его изображением.

Серию «революций на престоле», по выражению Н. И. Панина, запустил, конечно же, Пётр I — делом царевича Алексея, указом о свободе императора в назначении наследника и отсутствием завещания. «В созданной трудом всей жизни Петра системе не оказалось ни чётких правовых норм, ни авторитетных учреждений, чтобы обеспечить преемственность власти»[424]. Но вряд ли справедливо все «революционные» эксцессы оставлять на совести «державного плотника». То, что его преемники в