общественного лидера. Пример этот хорошо показывает, что безоглядным «западничеством» Пётр вовсе не страдал.

Но не только совершенно забитым крестьянам было отказано в представительстве. Для выборного элемента в областном управлении не оказалось вообще никакого места, за исключением должности земского комиссара, который, однако, на практике сделался агентом власти по сбору подушной подати. «Недоверие к подданному сквозит повсюду в реформе»[383]. Как и прежде, основным направлением деятельности новой областной администрации оставался государственный фиск, хотя в инструкциях ей предписывалось способствовать материальному, умственному и нравственному благосостоянию управляемых, вплоть до соблюдения чистоты веры. Но «отдавая громадную долю своей работы удовлетворению фискальных запросов, диктуемых центром, местная администрация едва справлялась даже с самыми примитивными из остальных своих задач…: обеспечение безопасности и правосудие»[384].

На всё остальное у губернских и провинциальных властей прежде всего не было денег — как и городские магистраты, они не имели права специального обложения на удовлетворение местных нужд. А из находившихся у них в распоряжении средств они не могли потратить ни копейки без разрешения центра. Дело доходило до того, что в 1723 г. Соликамский воевода просил государева указа для строительства нового тюремного острога и избы (ибо старые «весьма погнили и стоят на подпорах»), а московский губернатор обращался в Сенат за разрешением починить деревянную мостовую, унесённую весенним половодьем. Расходы, которые позволяла себе областная администрация, — это покупка для собственной канцелярии бумаги, свечей, дров, чернил, сургуча, письменных принадлежностей, а также выплата жалованья персоналу. В полной подчинённости столице, в отсутствие живой связи с интересами управляемого населения петровские воеводы мало чем отличались от своих предместников времён Алексея Михайловича: «…преобразованное в 1719 г. местное управление, выиграв сравнительно с администрацией XVII в. в однообразии, продолжало оставаться таким же исполнительным механизмом центрального правительства, каким была и эта последняя»[385].

Далёким от первоначального замысла оказался на практике и областной суд. Декларируемое реформой отделение судебной власти от исполнительной оказалось пустым звуком. Очень скоро председателями надворных судов (судов среднего уровня) стали губернаторы. Воеводам было предоставлено право надзора за судами. Из подсудности общим судам в юрисдикцию административных учреждений перешёл ряд категорий дел. Так, по указу от 18 января 1722 г. в делах о преступлении по должности общие судебные учреждения должны были ограничиться лишь производством следствия, приговор же передавался в ведение той коллегии, к которой принадлежал виновный.

За рамками закона между администраторами и судьями установились сложные отношения борьбы/сотрудничества. То они рвут друг у друга из рук судебные процессы, то делятся ими с пользой для себя. Например, «тамбовский судья Колобов „уступил“ воеводе два важных процесса: один — уголовный — о некоем „воре Чичасове“, державшем по Хопру воровские станицы, который, однако, благодаря этому соглашению между судьёй и воеводой почему-то оказался отпущенным на свободу, другой — гражданский — тяжбу кригс-комиссара И. Ф. Бутурлина с крестьянами села Олгасова. За эту любезность воевода предоставил к услугам судьи шесть человек слободских жителей и несколько гарнизонных солдат для работ в его доме и установил в пользу судьи особый сбор дровами и сеном с городского населения»[386]. Новые суды создавали больше неудобств, чем пользы. В 1722 г. нижние областные суды были отменены вовсе, а судебная власть вновь передана воеводам.

Новизна и старина: Церковь и сословия

Одним из неоспоримых проявлений петровского «западничества» считается церковная реформа — отмена патриаршества и учреждение Синода, — якобы лишившая «Русскую Церковь её самобытного и независимого существования», сделавшая её «слугою государства»: «Духовная коллегия [ставшая затем Синодом], как она была задумана Петром и Феофаном [Прокоповичем], есть не что иное, как генеральная церковная консистория немецко-шведского типа, а „Духовный регламент“ — вольная копия протестантских церковных уставов»[387].

Между тем основательные немецкие историки Церкви ещё в работах 1930-х — 1970-х гг. «целиком отрицали значение западноевропейских образцов в качестве сколько-нибудь существенного источника вдохновения царя [Петра I] в проводившейся им церковной реформе. Анализ публицистики Ф. Прокоповича привел их к выводу, что взгляды этого главнейшего помощника Петра в области идеологии своими корнями глубоко уходили в православную традицию, что в его мышлении преобладали византийские элементы». Им также «не удалось найти сходство между петровской церковной администрацией и протестантской консисторией»[388]. Скептически к идее о протестантской сущности церковной реформы относятся и видные современные историки Церкви[389].

Впрочем, и без специального анализа характера протестантского влияния на Петра и Феофана любому, кто хорошо знает русскую церковную историю, очевидно, что «слугой государства» Русская Церковь была уже с XV–XVI вв., о чём неоднократно говорилось в предыдущих главах. Суть петровской церковной реформы — не в создании системы цезарепапизма, говоря богословским языком (система эта уже давно действовала), а в рационализации её управленческого механизма, сопровождавшейся при этом усилением сакрализации монарха (о чём уже говорилось выше), ибо после упразднения патриаршества Пётр стал фактически главой Церкви.

Чётко и ясно суть дела сформулировал ещё Н. Ф. Каптерев в начале прошлого столетия: «Церковная власть и в патриарший период древней Руси находилась в такой же зависимости и подчинении светской власти, в какой она находилась и в последующий синодальный период; с уничтожением патриаршества и с учреждением св. Синода никаких существенных перемен в этом отношении не произошло: взаимные отношения между светскою и духовною властью остались те же, какие были и ранее. И напрасно некоторые наши писатели винят императора Петра Великого в том, что он, уничтожив патриаршество и учредив св. Синод, тем самым будто бы лишил русскую церковь её былой самостоятельности и независимости, сделав её только послушным орудием светской власти. Ничего подобного в действительности не было. Послушным орудием в руках светской власти духовная власть была с того самого времени, когда на Москве выросла и вполне окрепла власть сначала великого князя, а потом царя московского»[390].

В другом месте Каптерев хорошо объясняет смысл создания Синода и причину прекращения церковных соборов: «В лице Синода, этого постоянного церковного собора в миниатюре, светское правительство приобретало такой орган, который с большим удобством и легкостию мог быть и действительно был постоянным надёжным проводником государственных видов и целей в делах церковных, нежели какими были прежние церковные соборы, очень хлопотливо, медленно и редко собираемые. Поэтому вполне естественно было, что с учреждением св. Синода церковные соборы, за полною их ненадобностию для светского правительства, окончательно прекратили своё существование, тем более что созывавшее ранее соборы светское правительство, со времени Петра I, перестало интересоваться церковными вопросами с тем напряжением, с каким ими интересовались благочестивые московские государи, бывшие великими любителями, почитателями и знатоками всякой уставной церковности, чего уже нельзя сказать