Соседи мои ещё в апреле приступили к празднику. Серьёзно к этому отнеслись. В своём огороде, возле бани, первого мая шашлыки из чего-то жарили, гадать не стану, из чего, но не из рыбы, точно, не из осетрины. Флакон в маёвке принимал участие активное. Там, возле бани, на обломке шифера и ночевать остался после, прикрывшись чёрным чем-то, может – листом толя или рубероида; в баню войти уж не сумел, а в дом его, пожалуй, не пустили: дурной он, пьяный-то, и колотить его уж надоело. Жив-здоров – ничего с ним не случилось, снова сегодня у соседей, и дым там, видно, коромыслом. Ничё с такими не быват – живушшы, другому так бы – дак погибель. Жив-здоров, и хорошо.

Чаю остывшего попив, в который раз включил я телевизор – новое о мире захотел узнать – не получилось.

Идёт ко мне, в окно вижу, Гриша Фоминых. Полтора-Гриши – высокий. Как верста коломенская – долговязый. Смотрю: тепло на улице, а он в бушлате почему-то.

Вошёл Гриша, в дверях пригнувшись, как будто кланяясь с порога.

– С праздником, – говорит.

– Тебя так же, – отвечаю.

– Дома сидишь.

– Сижу.

– Вижу. Погода – шепчет… ты тут киснешь.

– Не кисну-слушаю: поёт – не шепчет… А ты куда собрался – с рюкзаком?… Тебе в бушлате-то не жарко? – спрашиваю с чувством нахлынувшего на меня вдруг беспокойства. Потому что догадываюсь: так же вот, с полным рюкзаком, Гриша ко мне пришёл на Пасху – разговляться. Разговелись. – Не уток караулить?… В камуфляже.

– Жар костей не ломит, знаешь… Вдруг где придётся подстелить. Скинуть недолго… Нет, не до уток, – говорит Гриша. И: – Чё, здесь, у тебя начнём? – кивнув на стол, спрашивает. – Или сразу на природу подадимся?… Грамм-то по сто и тут, пожалуй, можно… Пол намыл, гляжу… мне разуваться?… Башка того моя… поправить надо. Так никогда как будто не трещала.

– Сразу пойдём, – говорю. – Тут, взаперти… погоды не было бы, ладно… Там уж, на воздухе, поправишь. – И: – Что взять? – спрашиваю.

Дома я с Гришей – как невольник: стеснён положенным гостеприимством – лишний раз не пропустишь, – а на природе мы равны, и для меня схитрить возможности там больше: дозу-другую крадче в сторонку выплеснуть. Гнаться за Гришей – помереть. Не выпить с ним – не уважаешь, парень! – разобидишь.

– Водка есть если, возьми… Легко сказать тебе – поправишь, ты вон… как свеженький огурчик, тебе-то ладно, хорошо, – говорит Гриша. – А мне вот худо… Пожалел бы.

– Обычно водки не хватает, – говорю, всё больше и больше начиная малодушно тревожиться о завершении этого дня и, в большей степени, о начале следующего. Не знал бы Гришу, так бы не тревожился: для меня водка горькая, для него – сладкая.

– В том-то и дело, – говорит Гриша.

– А закуску?

– Закуски хватит, не заботься… В конце концов, и снег – закуска… Водку вот снегом не заменишь.

– Да уж.

Достал я – под одобрительный возглас Гриши – из холодильника литровую бутылку минусинской, сунул её в Гришин рюкзак – едва она там поместилась – набит так тесно.

– Ты как на Полюс… снарядился, – говорю.

– Ну дак, – говорит Гриша. – Большой всё ж таки праздник.

– А из чего?

– Выпить-то?… Есть.

– Большой… Эти… твои… складные, что ли?

– Нет, специально взял… гранёные… Телевизор выключи, – говорит Гриша. – Уйдём, забудешь… весь день тут будет тарабанить. Может, и ночь… Как полагается – гранёные.

– Выключу, – говорю.

Сходил тут же, выключил. Пока ходил туда-обратно, и вспомнил, на кого похож Гриша – на одного из нынешних американских губернаторов – Арнольда Шварцнеггера – и обличьем, и фигурой, – а тот похож на остяка – и где как что там примешалось? Возможно, гунны виноваты.

Вышли мы с ним, с Гришей, на улицу. После избы-то – благодать. Стоим – вдыхаем.

Скворец с кедровой ветки моего скворечника увидел нас и заскворчал. Воробьи с берёзы расчирикались – в приветствии. Ворона на столбе сидит, блестит, как сатиновая. Молчит – из вредности, хотя и наверняка знает, что нынче праздник – не первый год живёт, пожалуй. Пусть.

– Хорошо, – говорит Гриша.

– Хорошо, – соглашаюсь.

– Ещё башка бы не гудела.

– Да-а, – тяжко думаю про завтра.

– Да, – говорит Гриша. О чём он думает, не знаю.

Дом на замок не стал запирать. К двери приставил деревянную лопату только – не поленился, а умышленно: вдруг да приедет всё же Николай. Что подвернётся, мало ли, с какой оказией. Может, направят в нашу сторону пожарный вертолёт – тайга, проверить, не горит ли – дыма не нанесло пока, но запах гари в воздухе стоит – пылает где-то. Может, кто переправу там, где перелило тракт, наладил. А здесь пешком уже дотопает. Перед замком окажется – занервничает, разволнуется, хоть и знает, где у нас хранится ключ обычно – тут же, над дверью, за наличником. Помня, какой нынче день, меня по канавам пьяным да – нет кабаков в Ялани, так – по людям кинется разыскивать – найдёт, конечно: Ялань – не Москва. Только сомнительно, что он приедет: сюда-то, может быть, и проберётся, а отсюда? – в реках воды ещё прибудет непременно: снегу в лесу ещё полно, почти не убыло. Так это я – подстраховался: и сам, приду после, где ключ лежит, вдруг да забуду, а тут убрал лопату – и входи… или, с кем не случается, заваливайся.

– Переусердствовал чуток, – говорит Гриша. – Да это всё Екунька Поротников… Вчера собаку у него купил… Взять за неё деньгами отказался. Пришлось немного…

– У тебя своих мало? – спрашиваю. – Целая псарня.

– Ты что!.. – говорит Гриша. – Такая сучечка!.. Пойдём, посмотришь… Пока отдельно посадил – пусть привыкает.

– Потом. Успею, – говорю.

– Он с ней за соболем ходил и на медведя… Мордочка – умная, красивая!.. И хвостик кренделёчком!.. И где глухарь, дак не отпустит, – говорит Гриша. И говорит: – А ушки – лаечка – бесценная собачка.

– Если хорошая, продал Екунька почему?

– Кормить нечем, и остарел – охотиться уже не может… Русский человек, говорит, деньги за собаку не берёт… Русский. Нос плюский, глаз узкий… Так у меня и ночевал. Ушёл под утро.

– К себе на стойбище?

– Не знаю… Ноги ослабли, говорит.

Выйдя за ограду, направились мы с Гришей сразу, без обсуждения, словно заранее договорились, на Кемь. К устью Бобровки. На стрелку. Нижней дорогой не пролезешь – всё от Куртюмки, до угора, затопило, пошли верхней.

Домов жилых здесь почти нет, больше пустые – никого, прошли, не встретили. Только в избёнке стариков Енговатовых, тёти Лукерьи и дяди Егора, на окне голубая занавеска едва заметно колыхнулась – нормально.

– С днём Победы! – крикнул Гриша. Отозвалось от стёкол окон: дзы-ы – за глухонемых-то.