Сегодня под луной тоже множились сюжеты человеческих судеб с впечатляющей кривизной и хитросплетениями. Но все они не прорастали в необходимое для судьбы «дальше», поэтому становились неважны и невесомы, как высыхающая утренняя роса. И говорить о них нечего. Все, что оставалось значимым, – это дирижабли в небе над Москвой и Слова, которые людям предстояло сказать друг другу до того, как наступит конец и над привычным земным пейзажем умолкнет гул человеческих голосов.

Витек поднялся на последний этаж «Федерации» уже за полночь. «Наше Небо» бурлило – горящие глаза, мечущиеся тела сотрудников, трели звонков. Он постучал в кабинет Кораблева. Там тоже суетились все главные наши.

Витек прошел на середину, торжественно подождал, когда все успокоятся и обратят на него внимание. Тогда он уверенно заявил:

– Это не Спасение. Не спасение, – повторил он. – Это – Предательство. «Наше Небо» ворует простые, но неповторимые человеческие судьбы. Вы даете шанс, которого люди не заслуживают. Вы купируете язву и отсрочиваете момент расплаты.

Присутствующие согласно, но рассеянно кивнули и вновь кинулись работать.

Ludovico Einaudi: «Primavera»

В рукомойнике гремела вода, словно падая откуда-то с ниагарских высот.

«Наверное, железные раковины в поликлиниках сейчас такая же редкость, как биде в школах», – подумала Фея и вновь не пожалела, что выбрала для посещения простую районную поликлинику.

Тишина обшарпанных коридоров, хмурая девица за мутным стеклом регистратуры, легкий холодок в груди перед посещением специфического специалиста. Именно в такой устойчивости пейзажа и чувств нуждалась свежеиспеченная героиня многих светских хроник.

Приемы в посольствах, фотосессии в модных журналах, банкеты, интервью, автографы – все это казалось намного более призрачным, чем даже прежнее прозябание в скворечне с огромными ленивыми тараканами.

– Раздевайтесь. – Удивительно знакомый голос из-за ширмы; переливы водопада зазвучали иначе – «удивительно знакомый голос» сунул в него руки.

Как и большинство женщин, Фея недолюбливала эту конструкцию, но она никогда не имела того демонического значения, которое привыкли приписывать ей мужчины. Саня, предательски отказавшись идти с ней к врачу, не упустил возможности беспечно поразмышлять о гинекологическом кресле:

– Хочешь, оно будет инкрустировано золотом и бриллиантами с маленькой кнопкой на подлокотнике? Нажмешь на нее – и отправишь в преисподнюю любого эскулапа, который неаккуратно к тебе притронется. Я Шамана попрошу, он все организует – и кресло, и очередь из самых нежных врачей.

Фея промолчала.

«Не хватало в этой ситуации Шамана… Я лучше проглочу язык, чем еще раз попрошу Кораблева помочь мне».

«Какие признаки жизни я могу предъявить своему расстроенному, невлюбленному рассудку? Мыслю, следовательно, существую? Сокращение сердечной мысли? Месячные?»

Она вспомнила бабочку Чжуан-цзы и Ленина, предлагающего бить дубиной махаянистов (санскр. «великая колесница») – позднейшая форма развития буддизма, сейчас распространённая в основном в Китае, Японии, Непале, Индии, Корее, Вьетнаме и Тибете.

Гинеколог для Феи всегда был чем-то вроде неожиданного удара по голове. Она пренебрегала регулярными осмотрами. Иногда даже бравировала перед Ленкой тем, что Фея имеет в виду притчу «Чжуан-цзы и бабочка»: «Однажды Чжуан-цзы приснилось, что он бабочка, счастливая бабочка, что достигла исполнения желаний и которая не знает, что она Чжуан-цзы. Внезапно он проснулся и тогда с испугом увидел, что он Чжуан-цзы. И неизвестно, Чжуан-цзы ли снилось, что он бабочка, или же бабочке снится, что она Чжуан-цзы…»

Чтобы не было фантазий, подобных сомнениям Чжуан-цзы, В. И. Ленин советовал бить дубиной по башке, логическими аргументами убеждая в нереальности этой дубины. посетила мастера дел интимных трижды в жизни, тогда как Ленка наведывалась к нему ежемесячно.

«До какого же отчаянного отчаяния я дошла, если надеюсь, что врач объяснит, почему я ничего не чувствую…»

Тот, на кого надеялась Фея, вышел из-за ширмы.

– Как вы сюда попали?! – взвизгнула девушка и инстинктивно накрыла руками бедра.

Перед ней стоял Викентий Сергеевич – злой рок, разрушивший иллюзии Феи о жизни.

– Выбрались из своей каморки? – Фея заерзала, стараясь, не потеряв достоинства, выскользнуть из ловушки.

Гинеколог испуганно оглянулся:

– Мы знакомы?

Несомненный «Викентий Сергеевич» юркнул за ширму, долго там ковырялся, ругался. Что-то грохнулось и разбилось. Вернулся с фотографией.

«Хорошо хоть не с фотоаппаратом…»

Фея успела одеться. Она закричала на своего бывшего работодателя:

– Я догадывалась, что у вас с головой не Копенгаген! Но так, чтобы вы искали разрешение ваших инфернальных задач в темноте за нашими воротами… Это возмутительно!

Девушка бросила взгляд на фотографию, которой он настойчиво тряс перед ней, пытаясь всучить в одну из рук, которыми Фея размахивала, как дерево ветками.

– Фотожаба? – На фотографии были изображены два Викентия Сергеевича в разных одеяниях. – Зачем вы вашу щербатость множите?

– Викентий – мой брат-близнец. Неужели мы так похожи?

Фея вгляделась. Возможно, подействовал гипноз, но она действительно уловила различия – стоявший перед ней Викентий Сергеевич казался старше, а хитрый прищур выглядел добрее.

– Вот и паспорт. Я – Олег Сергеевич. Двадцать лет врачебной практики. Мой брат, известный политик, умер несколько лет назад. Это достаточное основание, чтобы продолжить осмотр? Еще раз рискнете? – Он кивнул на гинекологическое кресло.

«Что может быть глупее, чем дважды за пять минут карабкаться на эту смотровую площадку?»

Олег Сергеевич продолжил из-за ширмы:

– В сущности, наш выбор не столь уж полярен. Мы занимались одним и тем же делом. Я лечу сотни женщин. Брат лечил только одну. Иногда, правда, деликатно пользовался ее беспомощностью.

– Какую… женщину? – закашлялась Фея и не смогла изящно скинуть трусики.

– Россию-матушку. Я же говорил – он был политик.

Его руки показались теплыми, скользкими ужами, не такими уж невыносимо неприятными.

Олег Сергеевич, как и всякий хороший гинеколог, почти ничего не спрашивал. Не переставая бубнил под нос, и за мурлыкающей интонацией угадывалось – он вполне удовлетворен тем, что увидел.

Но Фея не могла уйти ни с чем. Она пришла жаловаться на жизнь. И она рискнула.

– Я н-ничего не чувс-ствую, – заикаясь, созналась она. – Как под наркозом.

Олег Сергеевич вновь удовлетворенно зашептал в усы. Фее показалось – он бормочет о том, что ожидал от нее услышать потрясающую новость в этом роде.