стали колотить прикладами винтовок в дверь, он долго не открывал, соображая, как ему быть: защищаться или покориться своей участи?

На его беду, трое немцев-рабочих — он мог бы их вооружить — захвачены были русскими. И так как они отчаянно отбивались, царапаясь и кусаясь, их связали.

Шуберт начал отстреливаться из окон. Тогда уланы высадили дверь, ворвались в дом и в конце концов обезоружили Шуберта, скрутив ему за спиною руки.

Увидев перед собою офицера, мельник обалдел. И ему, как и графине, в первую минуту почудилось, что перед ним сам кронпринц — до того разительно было сходство поручика с Вильгельмовым первенцем…

Князь допрашивал мельника в той самой комнате, где какой-нибудь час назад томилась узницею графиня. По соседству фрау Шуберт билась в истерике, и возле неё хлопотала монументальная девица с красным, теперь бледным, как стена, лицом. Даже руки, и те побелели…

Шуберт нагло отрицал все свои вины. Он — мельник, честный мельник, и нет ему никакого касательства ни до русских, ни до немцев… И если они воюют между собою — пусть, это их дело; он же — человек мирного труда… Он молол хлеб для немцев?.. Да!.. Он и не пробует отпираться… Завтра привезут ему хлеб русские — он будет его молоть для русских… Он — коммерсант, а не политик и не солдат… Что же касается всей этой истории с Флугом, Флуг привёз к нему эту даму, как жену свою… И не его, Шуберта, дело мешаться в семейные отношения и дрязги…

Графиню — уж на что, кажется, видала разные виды — и ее поразила своей необычайностью картина допроса. На столе мерцала свеча. На табурете, в рубахе, в солдатской шинели и в защитной фуражке сидел князь Василий. Тот самый блестящий улан, которого видела она за обедом, в «Семирамисе». И тут же — солдаты с карабинами, и у всех такой походный, мужественный вид. А Шуберт волнуется, весь багровый — того и гляди, хватит удар… Огонёк свечи как-то снизу, трепетно озаряет все лица, сообщая им чужое, странное выражение…

При обыске захвачен был весь багаж Флуга, весь, включительно до длинного, в бамбуковых обручах сундука, в котором немецкий шпион привёз графиню на эту проклятую мельницу. В остальных чемоданах, вперемешку с бельём и платьем, какие-то флаконы с порошками и жидкостью, всевозможные инструменты, связки отмычек, привязные бороды, парики. Словом, во всей полноте багаж какого-нибудь Фантомаса-громилы.

Допрос кончился. Мельника увели. Ирма не знала, как благодарить офицера.

— Князь, вы спасли мне жизнь!.. Больше, чем жизнь!.. У меня слов нет…

— Полноте, графиня!.. Есть о чем говорить!.. На моём месте это сделал-бы всякий. А вот как нам быть с вами? Необходимо вас возможно скорее доставить в Варшаву. Ближайшая железнодорожная станция в наших руках, и туда сунуть своего носа не смеют немцы! Там вы уже в полной безопасности, а через несколько часов будете в Варшаве. Если вам нужны деньги, — я к вашим услугам… Пожалуйста, кланяйтесь моей сестре… Скажите, что я жив, здоров, чувствую себя великолепно в боевой обстановке, и если как-нибудь мне удастся съездить на денёк в Варшаву, я ее проведаю… Весь багаж этого мерзавца Флуга слишком занятный, слишком компрометантный, чтоб оставить его здесь… Он будет передан мною в штаб…

Только теперь, на свободе, когда сгинули все страхи и ужасы, вспомнила Ирма, что за весь день у неё росинки маковой во рту не было. И вместе с князем, в этой же самой комнате, где ее держали под замком, она пила чай. Бондаренко, служивший до своей солдатчины поварёнком в одном из киевских ресторанов, угостил их чудесным омлетом.

И они ели и пили, вспоминая Петроград и «Семирамис-отель» и, попутно переносясь в эту мятежную, боевую обстановку, где так много щемящей кровавой жути, выходящей далеко-далеко за пределы обыкновенных человеческих рамок…

17. Подруги

В Варшаве погода стояла на диво чудесная. Солнце жгло, как в мае. И странным казалось, не к месту и времени, желтеющее убранство деревьев, и всякий невольно задавал себе вопрос: куда же девалось белое, как нерукотворные свечи, нежно-розоватое цветение каштанов?

И средь всей этой благодати, средь повышенных, ждущих с такой жадностью последних свежих новостей «оттуда», настроений, когда все улицы и кафе были полны экспансивной, гудящей толпою, каждый день прибывали партии пленных — австрийских и германских. Германцы не отличались разнообразием внешнего обличая, которое сводилось главным образом к отяжелевшему ландштурму в плоских бескозырках и солдатам полевой армии в касках. Иногда монотонные шеренги этой белобрысой, на одно лицо пехоты расцвечивались гвардейскими уланами в киверах и «гусарами смерти» в зловещей траурной форме — все сплошь черное с белым и белый череп на меховой шапке.

Княжна и Сонечка каждое утро — не сидится дома, так и манит солнце — ходили смотреть пленных. Увидев однажды «траурного» немецкого гусара, княжна вспомнила Гумберга, о жестоких подвигах которого доходили все новые и новые вести.

— Почему их называют «гусарами смерти»? — спросила Сонечка. — Он тебе не говорил, твой бывший поклонник? А ведь красивая форма, очень красивая!

— Говорил. У них традиция — не сдаваться в плен живыми. А если нет возможности избежать плена, или пасть на поле битвы, они должны сами убить друг Друга.

— Однако же мы видели уже несколько этих гусар. Следовательно, традиция не особенно так уже строго соблюдается?

— Традиция одно, а жизнь другое, милая Сонечка. Этот негодяй рассказывал мне, что во время войны с Данией, что ли, не помню, эскадрон их попал в плен. И вот за это наказали весь полк — десять лет ходить с одной шпорой.

— С одной шпорой! — воскликнула Сонечка. — Да ведь это ужасно некрасиво. Подумай только, с одной шпорой!.. Фи, я бы никогда не могла влюбиться в офицера с одной шпорой!.. Никогда, какой бы интересный он ни был!..

Австрийские пленные были куда красивее. Пестротою своих форм и национальностей, они как бы подчеркивали всю мозаичность «лоскутной монархии Габсбургов». Угрюмо озираясь волчьим взглядом, мало что не зубами щелкая, идет смуглый, обросший черными бакенбардами мадьярский гусар в голубой венгерке и сургучно-красных рейтузах. И тут же с ним рядом тирольский стрелок в шнурованных башмаках, серой блузе и мягкой шляпе с пером. Выше всех головою боснийские сербы в синих шинелях и красных фесках. И тут же польские, чешские, кроатские «шеволежеры» в самых фантастических головных уборах, начиная с каких-то странных, неуклюжих киверов и кончая малиновыми колпаками. Плюгавый и щупленький вид у австрийских пехотных офицеров из венских немцев. Плоскогрудые и