Отец наклонялся ко мне и грел своими руками, грудью, шеей, дыханием. От него пахло такой душистой беломориной, его покоем, его речью.

Он уже непрестанно гладил меня руками по плечам и ногам, размазывая комарье и какую-то мелкостную мошкару, нисколько не боящуюся ветра, зыби, луны, стынущей в воде, как в подкамазном мазуте.

— Эгей! — иногда выкрикивал отец то ли Корину, то ли археологам.

Потом мы какое-то время шли в тишине.

Отец старательно обходил корявые и рогатые деревья, непрестанно встречавшиеся нам на пути.

— С-с-с, — время от времени говорил он и на мгновение останавливался, трогая ногою дно, — тогда я понимал, что он больно наступил на сук, закопавшийся в песке и выставивший вверх черный подгнивший, но еще крепкий зуб.

— Папа, — спрашивал я, — мы не останемся в лесу?

— Нет, — отвечал он. — Скоро придем.

— Куда придем?

— Придем куда-нибудь.

Мы двигались почти беззвучно, я старался не смотреть на возвышавшийся с обеих сторон лес, чтобы не встретиться с кем-нибудь глазами.

Но лес напомнил о себе, когда справа от нас вдруг раздался резкий явственный треск.

— Ишь ты, — сказал отец с улыбкой в голосе.

— Кто там, пап? — спросил я, не умея сомкнуть губы.

— Да нет никого, — ответил он. — Ветка треснула.

Но через минуту хрустнуло еще сильнее.

Я вцепился в камеру пальцами, не решаясь повернуть пристывшую голову в сторону берега.

Кто-то шел за нами по лесу, неотрывно глядя на нас.

— Зверек какой-нибудь любопытствует о бредущих ночью по воде, — сказал отец; и улыбка все еще не покидала его голос.

— Большой? — спросил я. Слово выпало изо рта с таким звуком, как падает круглый и резкий камень в воду.

— Нет, не большой. Маленький.

— Медведь? — не унимался я.

Отец засмеялся.

— Маленький медведь, — повторил он и тут же перевел разговор. — Посмотри-ка, вон видишь впереди огонек?

— А! — увидел я, не в силах толком обрадоваться. — Это… костер?

— Да нет, вроде не костер, — ответил отец. — Наш костер должен быть на правом берегу, а этот огонь на левом. И похоже это, скорей, на окошко.

Я вцепился в этот огонек глазами, как в поплавок. Поплавок подрагивал и часто тонул в темноте, цепляясь за кусты.

В лесу еще несколько раз хрустнуло, но вскоре отстало.

Огонек подползал еле-еле, словно леска, на которой я его тянул, была в несколько сотен метров длиной.

Может, только через полчаса огонек стал явственно различим.

Он был впаян в грузный черный дом, стоявший на высоком берегу. Тускло светилось единственное маленькое, как звериный глаз, оконце. Дом был окружен забором.

Впервые за шесть или семь часов мы вышли на берег.

Берег был остро-каменистый, идти по нему я не мог.

Отец позвал людей. Никто не откликнулся.

Он начал растирать мне спину, плечи, живот сильными и даже теплыми еще ладонями.

— Папа, что-то плывет, — сказал я.

В свете окошка было различимо нечто круглое посреди воды.

Отец сделал несколько шагов и вернулся с недопитой баклажкой пива.

Корин упустил свое лакомство. Отец отпил и сплюнул. Бросил баклажку на берег.

Взял меня на руки и тихо пошел вверх — сначала по камням, а потом по стежке, ведущей вверх, к калитке. Стежка была скользкая — отец, еле слышно ругаясь, хватался свободной рукой за кусты и стебли, иногда это оказывалась крапива.

У калитки он остановился, поставил меня на землю и еще раз позвал хозяев.

Ответа не было.

— Сынок, тебе надо подождать здесь, — попросил он, бережно перенося каждое слово от себя ко мне, как зерно в ладонях. — Там может быть отвязанная собака во дворе.

— Папа, — сказал я, моля о немедленном избавлении сразу ото всех страхов, что могло вместить мое детское существо.

Он подергал калитку, она оказалась запертой, тогда отец привстал на носки, заглянул внутрь и, пошарив рукой, вскрыл засов.

Дворик чуть освещался слабым светом из оконца.

Отец, прищурившись, недолго рассматривал колышущуюся полутьму, потом нашел, что искал, подхватил меня, внес во двор и тут же поставил на какой-то высокий верстак.

— Стой тут, — велел.

Сам быстро прошел к дверям и, уже не стуча, заглянул в дом.

— Хозяин? — позвал отец, остановившись на пороге.

Кто-то глухо отозвался ему.

— Собаки нет во дворе? — спросил отец.

— Нет собаки, — ответил густой мужицкий голос. — А кто это?

Хозяином оказался белесый моложавый дед, поначалу смотревший на нас с опаской. Трудно в ночи довериться двум почти голым людям — мальчику, на груди и плечах которого была ровно размазана кровавая кашка из комарья и мошкары, и огромному мужичине, которому потолки избы оказались всерьез малы: он занес меня в избу ссутулившись и набычившись головою.

— Спускались к старым монастырям, думали, что по воде столько же, сколько посуху, — и не успели засветло, — пояснил отец.

— Вы из Истцов? — догадался хозяин. — Здесь река петляет так, что по воде до монастырей будет пять пеших дорог.

— Если дальше идти рекою — до монастырей еще далеко? — спросил отец.

— Два километра осталось, — ответил хозяин.

Я стоял в ногах у отца и смотрел вокруг.

В доме, похоже, больше никого не было: только дед. Однако ж кроватей оказалось две. В углу висели обильные иконы. Возле икон горела лампадка. На чистых, крашенных в красное деревянных полах лежал цветастый половик. Посреди избы, белая, в нескольких неглубоких и недлинных трещинах, стояла печь. На печи ведро с водой. Возле ведра ковшик.

— Заходите, я приючу вас, — просто сказал дед. — Куда ж вам с ребенком.

— Я положу его? — спросил отец.

— Конечно, — ответил хозяин и распахнул одеяло.

Отец быстро отжал мои плавки над помойным ведром, спросил у хозяина старую рубаху или майку.

Нашлась какая-то сухая и крепкая тряпка с рукавами, как раз мне по колени.

В ней меня уложили на кровать. Простыня показалась удивительно чистой и грубой на ощупь, а кровать крепкой и жесткой. Но в кровати было почти хорошо, почти мирно, почти сладостно.

Отец закутал меня в одеяло. Хозяин принес свой тулуп, отец набросил еще и тулуп на меня.

— Сейчас я чай приготовлю, — сказал хозяин.

Лампада у икон помаргивала, словно кто-то незримый подлетал к иконам и тихо дул в огонь.