Фидалго расправил плечи, полной грудью вдохнул морозный воздух, — он уже начал ему нравиться — вытер рукавом вспотевшее лицо (в опочивальне великого князя было хорошо натоплено) и поднял глаза к небу. Оно было черным, но не плоским, а прозрачно-бездонным, как самый дорогой в мире черный бриллиант, и усыпано большими яркими звездами.

И только с запада на Русь надвигалась какая-то серая бесформенная масса. Звезды в той стороне начали тускнеть, а кое-где и вовсе исчезли, и в разыгравшемся после напряженного разговора с царем воображении Фернана Пинто вдруг нарисовалась фигура бредущего по небу монаха в черном одеянии. Это он отбрасывал огромную серую тень; она уже пала на землю и начала пожирать ее блистающий под лунным сиянием белоснежный покров, как саранча. Лица гротескной фигуры опешивший фидалго не видел, потому что голова монаха была под капюшоном. Но вот капюшон истаял, посветлел, и Пинто почувствовал, что его волосы под шапкой зашевелились и встали дыбом — на фидалго смотрел огромными глазищами сам блаженный Томас Торквемада! Фернан Пинто много раз видел черно-белый портрет основателя святой инквизиции, исполненный итальянским гравером.

Фидалго пошатнулся и закрыл лицо руками, не в силах сдержать охвативший его благоговейный ужас. Взгляд Томаса Токрвемады буквально прожигал Пинто насквозь; или ему так показалось с испугу. Спустя какое-то время, немного успокоившись, Фернан Пинто снова бросил боязливый взгляд на небо. Все там было по-прежнему спокойно, — светил месяц, мерцали звезды, — но устрашающая тень от фигуры монаха (как и сам он) исчезла, превратилась в большую серую тучу, наползавшую на Александровскую слободу. «Похоже, к утру разыграется метель», — переводя дух, с облегчением подумал фидалго. Надо же такому привидеться!

Следующая неделя в Слободе выдалась суматошной. Спустя сутки после разговора Фернана Пинто с великим князем из Москвы снова прибыли челобитчики, на этот раз в весьма внушительном составе. Главными послами были избраны святитель Новгородский Пимен и архимандрит Чудовский Левкий. За ними отправились и другие епископы — Никандр Ростовский, Елевферий Суздальский, Филофей Рязанский, Матфей Крутицкий, а также архимандриты Троицкий, Симоновский, Спасский и Андрониковский. Вместе с ними приехали князья Иван Дмитриевич Бельский и Иван Федорович Мстиславский, бояре, окольничие, дворяне и приказные люди — прямо из собрания в палатах митрополита, даже не заехав к себе домой. А еще были в составе челобитчиков многие гости, другие купцы и видные мещане. Царь принял их в полном облачении с грозным выражением на изрядно похудевшем лице — сказались две бессонные ночи.

Митька Бобер, еще тот проныра, быстро доложил испанцам о столь важном и серьезном событии. Он уже вошел в почет у некоторых мелкопоместных дворян, служивших в коннице, которая охраняла Александровскую слободу, и те рассказали ему, как все происходило на царском приеме. Впрочем, новости в сравнительно небольшом замкнутом пространстве Слободы распространялись очень быстро.

— …Он сказал им: «Аз есмь царь Божьим произволением, а не многомятежным человеческим хотением!», — рассказывал Митька, изрядно подогретый хлебным вином. — Ну, тут пастыри наши и бояре снова завели старую песню, начали плакаться: мол, пора, царь-батюшка, в Москву возвращаться, как мы без тебя, то, се, а он им: «Вернусь, если отдадите мне изменников, которые измены чинили и были мне непослушны, дабы я мог положить на них свою опалу, а иных казнить на живот и отобрать их достатки. Желаю учинить в государстве своем мой личный удел — опричнину! Хочу двор опричный поставить себе и весь обиход особый».

Митька бросил многозначительный взгляд на сулею с хлебным вином, и Пинто, нимало не колеблясь, налил ему еще одну чарку. За такие новости он готов был упоить Бобра вусмерть. Неторопливо выцедив спиртное, Митька закусил белорыбицей и продолжил:

— В обчем, все согласились, и царь решил сменить гнев на милость, тока сказал, што пока останется в Слободе, но дела государственные продолжит вершить, а народу пошлет грамотку — штоб не бузотерили и жили в согласии. Отпустил он в Москву и служивых бояр — князя Ивана Федоровича Мстиславского, князя Ивана Ивановича Пронского и других, а также приказных людей; грит, пущай правят они государством по прежнему обычаю…

Увы, Митька так и не нашел толмача Мартина Тромпа. Он и впрямь исчез. Бобер сильно убивался по этому поводу и, чтобы утешить его горе, пришлось отсыпать ему еще и серебра. На том Митька и успокоился. Он точно знал, что из речной полыньи с привязанным к ногам камнем еще никто не выныривал. А уж раки и прочая речная живность постараются, чтобы люди не опознали в утопленнике с перерезанным горлом толмача испанской миссии.

Жизнь в Александровской слободе пошла галопом — началась запись в опричнину. Испанцы смотрели на все широко открытыми от изумления глазами. Казалось, все сошли с ума — челядь бегала туда-сюда, будто ей перца насыпали на язык, больше обычного суетились повара и слуги, постоянно приезжали-уезжали разные люди — от бояр до дворовых, много было иностранцев (услышав про набор в опричнину, они слетались в Слободу, как мухи на мед).

Особо тщательно отбирали тех, кто составлял охранный корпус государя, его гвардию. Сюда брали самых лучших. В охранный корпус должны были набрать пятьсот человек. Не менее тщательно подыскивали преданных царю ключников, подключников, сытников, поваров, помясов и дворовых людей. Этих включали в опричнину только после сыска родства. Тысячу двести опричников, не входивших в охранный корпус, разделили на четыре приказа, или «кельи»: Постельный, ведающий обслуживанием помещений дворца и предметами обихода царской семьи, Бронный (оружейный), Конюшенный, в ведении которого находилось огромное конное хозяйство дворца и царской гвардии, и Сытный — продовольственный.

Запись в опричное войско шла под великим государевым стягом. Его сшили из китайской тафты с одним откосом; середина была лазоревая, откос — белый, кайма вокруг полотнища — брусничного цвета, а вокруг откоса — макового. В лазоревую середину был вшит круг из темно-голубой тафты, а в круге — изображение Спасителя в белой одежде, на белом коне. По окружности круга — золотые херувимы и серафимы, левее круга и под ним — Небесное воинство в белых одеждах, на белых конях. В откосе вшит круг из белой тафты, а в круге — святой архангел Михаил на золотом крылатом коне, держащий в правой руке меч, а в левой — крест. И середина, и откос были усыпаны золотыми звездами и крестами.

Значительная часть территории государства была выделена царем в особый государев удел — опричь. В опричнину отошли лучшие земли и более двадцати крупных городов — Москва, Вязьма, Суздаль, Козельск, Медынь, Великий Устюг и другие. Территория, не вошедшая в опричнину, называлась земщиной. Она сохранила Боярскую думу и свои приказы. С земщины царь потребовал на устройство опричнины огромную сумму — сто тысяч рублей. Но великий князь не ограничил свою власть территорией опричнины. При переговорах с депутацией от земщины он выговорил себе право распоряжаться жизнью и имуществом всех подданных государства.

Опричники давали клятву верности царю, которая гласила: «Клянусь быть верным государю и великому князю и его государству, молодым князьям и великой княгине и не молчать обо всем дурном, что я знаю, слыхал или услышу, что замышляется тем или другим против царя и великого князя, его государства, молодых князей и царицы. Я клянусь также не есть и не пить вместе с земщиной и не иметь с ними ничего общего. На этом целую крест!». За свою службу они получали поместья во временное пользование и государево жалованье.