– Как ты думаешь, она останется жить у тебя? – спросил Эдриан.

– Она не заикалась о переезде. Думаю, пока останется.

– Тебя это не напрягает?

– Нет, нисколько. Ты же знаешь мое отношение к Кэт. Я люблю ее, как родную. К тому же без нее я как без рук. Поэтому… – Кэролайн напряженно, невесело улыбнулась и чокнулась бокалом с Эдрианом. – Выпьем за то, чтобы все улеглось. Чтобы все плохое осталось позади.

Сдержанно чокаясь с ней, Эдриан сухо улыбался.

Кэролайн снова наполнила оба бокала.

– Давай, – сказала она Эдриану. – Эстафетная палочка у тебя. Так выражаются психотерапевты: когда палочка у тебя, все остальные набирают в рот воды.

– Что ж, терпи.

Кэролайн смотрела на Эдриана в ожидании, а он чувствовал в душе какое-то размягчение, потом там надулся пузырь. Сквозь раскаленную лаву чувств пробивалась, как золотая птица феникс, некая мысль. Она набухала, грозя без спросу вылететь наружу, сорваться с его губ. «Ты – любовь всей моей жизни».

Он сглотнул, не доверяя больше самому себе, собственным чувствам. За последние сутки, посвященные самокопанию, у него родилась одна-единственная слепящая мысль: он – презренный болван! Он мысленно воспроизводил куски прожитой жизни, изучал как сторонний наблюдатель чуть ли не каждый ее ключевой эпизод и убеждался, что долго скакал по жизни, не соображая, зачем. Слепо, как мотылек, перелетал от одного пятна золотого света к другому. Когда свет мерк, он упархивал и начинал поиск нового золотого пятна.

Таким образом, многочасовой самоанализ привел Эдриана Вольфа к потрясающему умозаключению: он человек-мотылек.

Но как объяснить это Кэролайн? Он был далек от ответа. Поэтому он вздохнул, улыбнулся ей и выпалил:

– Я мотылек.

Она промолчала, только приподняла бровь и отпила вина.

– Я мотылек, – повторил он. – А нужно быть коровой.

Кэролайн прищурилась, глядя на него поверх бокала с вином.

– Да, коровой. Она не покидает луг, весь день пасется на травке. Не думает о траве у себя под копытами, о ромашках где-то сбоку, о том, что на лугу через дорогу может расти клевер. Жует себе травку и довольна: вкусно! А когда всю съест, ждет, пока вырастет новая. Потому что травка будет всегда. А может, и клевер.

Эдриан видел нетерпение во взгляде Кэролайн. Он терял ее.

Вздохнув, он потянулся к ней через стол.

– Прости за косноязычие. Я пытаюсь объяснить, что ушел от Сьюзи потому, что не мог ждать, пока снова отрастет трава. Увидел тебя – и…

– Я была вся в клевере.

– Да, вроде того.

– Выходит, на моем месте могла оказаться любая?

– У кого из нас эстафетная палочка?

– Наплевать на палочку! Ответь, вместо меня могла подвернуться любая? Главное, чтобы ярче сияла?

– Нет, – сказал Эдриан. – Нет. Ты… – Окошка для откровенности лучше этого было не придумать, но как она ее воспримет? Он набрал в легкие побольше воздуха, показал открытые ладони и выпалил: – Ты была любовью всей моей жизни!

Он следил по выражению ее глаз, как она переваривает это заявление, и пытался предугадать ее ответ. Сначала она как будто удивилась, потом ей стало приятно, а потом она взбеленилась.

– Ну и задница же ты!

– Она самая.

– Нет, серьезно. Ты самая долбаная задница на свете! Любовь всей жизни! – Она закатила глаза. – Если я была любовью всей твой дурацкой, никчемной жизни, зачем было сбегать к Майе? Только не оправдывайся, что тебе было не до ожидания, пока отрастет травка. – Она громко фыркнула и отпила еще вина.

Эдриан потратил прошлой ночью много времени на анализ дней и недель своего романа с Майей. Он вглядывался в них, изучал, как экспонаты в прозрачной витрине, заходил с разных углов. И, наконец, высмотрел главное: тот момент, когда в его глупой башке созрело решение влюбиться в другую.

– Помнишь, – заговорил он, – лето после того, как тебе исполнилось сорок? Я снял для нас номер в парижском отеле.

Кэролайн опять закатила глаза и застонала.

– Господи, только не это! Опять ты за старое?

– Пожалуйста, выслушай. Дело было не в том, что ты не захотела ехать. Не в том, что решила не оставлять Бью. Даже не в том, что ты назвала мой поступок совершенно необдуманным. Теперь я понимаю, что действительно сглупил тогда. Ты кормила ребенка грудью, ужасно устала, миллион раз повторяла, что тебе не до празднования. Но в тот понедельник я прихожу на работу, а там Майя, и она спрашивает: «Ну, как Париж?» Она же знала про мой план, как и все остальные в бюро. Я отвечаю: «Мы не поехали». Она изменилась в лице. Я видел, что ей за меня обидно. Она ничего не сказала, «О!» – и все. И погладила меня по руке. Вот оно, Кэролайн! В тот самый момент она превратилась для меня из умненькой молодой сотрудницы в ответ на все мои горести. Потому что я, задница этакая, решил, что человек, которому так за меня больно, никогда меня не обидит.

– Я-то чем тебя обижала? – удивилась Кэролайн.

– Я боялся, что ты от меня уйдешь.

– Не смеши меня!

– Серьезно. Я боялся именно этого: твоего ухода.

– На каком основании?

– Оснований было много, но главное то, что мы были слишком разными.

– Что?!

– Мы были слишком разными, – повторил он. – Ты была умнее меня, красивее, я уступал тебе как родитель, вообще как человек. Я не смог купить твое обожание внезапным туром в Париж, и у меня иссякли идеи. Я уже не знал, как тебя удержать. Потому и ушел.

Кэролайн жадно смотрела на него.

– Ты хоть понимаешь, что сейчас сморозил самую отъявленную глупость из всего того, что кто-нибудь когда-нибудь говорил на этой планете?

– Я здесь не для того, чтобы убедить тебя в превосходстве моего интеллекта, Кэролайн. Ты спросила, почему я ушел, я пытаюсь объяснить. Согласен, из сегодняшнего дня это смотрится глупо, но тогда в этом был смысл. От Сьюзи я ушел, потому что разлюбил ее, а от тебя – потому что решил, что ты разлюбила меня. Что ты уже выключила свет.

– Мы возвращаемся к мотылькам?

– Да, к мотылькам.

Кэролайн вздохнула и окинула Эдриана холодным взглядом.

– Это страшно мило – все эти мотыльки и коровки на клеверном лугу. Но что может быть важнее детей, Эдриан? Какое может быть оправдание, если говорить о них?

– Никакого. Конечно, никакого. Одно могу сказать: я искренне думал… Нет, это неправильное слово, потому что мыслями это не назовешь… Скажем так: я искренне полагал, что раз у детей есть их дом и их мать, то они не станут скучать по мне. Все равно ведь меня никогда не было с ними рядом.

– Ерунда, ты был рядом все время.