Слуга хотел поскорее исполнить это приказание, но никоим образом не мог снять хлеб со стола. После долгих и напрасных усилий слуга заявил, что хлеб как будто пригвожден к столу.

Тогда генерал, славившийся своей необыкновенной физической силой, сам попытался снять хлеб, но и ему это не удалось. Через пять минут он в утомлении опустился на свое место.

— Я узнаю, кто устроил эту штуку, и он получит достойную награду, — пробормотал генерал. — Обедайте, господа! Пью за ваше здоровье, — и он поднес свой стакан ко рту, но тотчас же сплюнул, крича гневно слуге: — Какую гадость ты налил мне в стакан?

— Самого лучшего токайского, — возразил слуга.

— Врешь, у меня в стакане вода! — вскричал генерал.

— В таком случае, — заявил слуга, — вино превратилось в воду, уже находясь в стакане Вашего Превосходительства, так как из той же бутылки я налил еще двум господам, и они могут засвидетельствовать, что это токайское.

Действительно, соседи генерала подтвердили слова слуги.

Доминик понял, что всю эту шутку устроили ему мертвецы. Чтобы вполне убедиться, он взял бутылку из рук слуги, налил вина в стакан соседа, и оно оказалось настоящим токайским, затем из той же бутылки он налил в свой собственный стакан, где вино сейчас же превратилось в воду.

Поняв, что это намек на его низкое происхождение, и чувствуя себя как бы униженным от соседства солдатского хлеба, Доминик предложил своему адъютанту поменяться местами и уселся на противоположном конце стола.

Но и на новом месте было не лучше. В то время, как черный хлеб, лежавший теперь возле адъютанта, легко был снят со стола и превратился в обыкновенный хлеб, всякий кусок хлеба в руках Доминика превращался в солдатский хлеб, а всякое вино в его стакане превращалось в воду.

Тогда Доминик, вне себя от гнева и желая чего-либо поесть, протянул руку к вертелу, на котором находились жареные жаворонки, но, как только генерал к ним притронулся, жаворонки поднялись, вылетели в окно и попали прямо в разинутые рты крестьян, издали глядевших на пиршество. Можно себе представить, как сильно они были этим изумлены.

Подобное чудо встречается нечасто, а потому оно произвело немало шуму, так что теперь еще говорят о человеке, тешащем себя пустыми надеждами: «Он надеется что жареные жаворонки сами попадут к нему в рот».

Доминик пришел в ярость, но, понимая, что со сверхъестественными силами он бороться не в состоянии, заявил, что не хочет ни есть ни пить, а будет присутствовать только в качестве зрителя. Все гости чувствовали себя неловко, и пир прошел очень скучно.

В тот же день вечером Доминик объявил, что он получил от императора приказ немедленно перенести главную квартиру в другое место, и сейчас же поспешил уехать.

Понятно, что это был только предлог, а причиной, побудившей генерала так поспешно удалиться, был страх перед ночным посещением призрака графини Берты, а еще более боязнь, что ему придется все время своего пребывания в проклятом замке питаться одним черным хлебом и водой.

Сейчас же после отъезда генерала управитель нашел в шкафу, где накануне ничего не было, большой мешок с деньгами, к которому приколота была бумажка с надписью: «Деньги на медовую кашу».

Старик сначала испугался, но затем, узнав почерк графини Берты, поспешил исполнить ее приказание и устроил роскошный пир.

То же повторялось ежегодно первого мая: деньги для пиршества доставлялись графиней Бертой, пока не удалились императорские войска и замок не перешел опять во владение Вольдемара Розенберга, сына Ульриха, вернувшегося в замок своих предков двадцать пять лет спустя после того, как отец его принужден был его оставить.

Граф Вольдемар не унаследовал доброты своих предков. Быть может, долгое пребывание в изгнании, на чужбине, испортило его характер.

У счастью, у него была добрая и кроткая жена, имевшая на него большое влияние, так что крестьяне после бедствий войны могли быть вполне довольны возвращением внука графа Осмонда.

Когда наступило первое мая, графиня Вильгельмина настояла, чтобы день этот был отпразднован согласно семейным традициям.

Она сама занялась устройством пира и выказала вассалам столько радушия и гостеприимства, что крестьянам показалось, будто вернулось золотое время графа Осмонда и графини Берты, о котором им рассказывали их отцы.

В следующем году, по обыкновению, было устроено пиршество, на котором граф Вольдемар отказался, однако, присутствовать, находя недостойным дворянина сидеть за одним столом со своими вассалами. Графиня Вильгельмина одна принимала и угощала своих гостей, но крестьяне нисколько этим не огорчились. Они прекрасно понимали, что только доброте графини и ее благотворному влиянию на мужа они обязаны всеми благами. Так прошло несколько лет, и крестьяне все более убеждались, что Вильгельмине приходилось употребить всю свою доброту и энергию, чтобы защитить вассалов от гневных вспышек графа Вольдемара. Но, к несчастью, их покровительница вскоре скончалась от родов, оставив сына, названного Германом.

Граф Вольдемар короткое время искренне оплакивал смерть своей супруги, но не прошло и шести месяцев, как он ее забыл и женился вторично.

Хуже всего было теперь бедному маленькому Герману, лишенному матери со дня своего рождения. Мачеха не имела никакого желания заботиться о чужом ребенке и отдала его на попечение кормилицы. Но и эта женщина нисколько не заботилась о крошке. По целым часам Герман, горько плача, оставался один на произвол судьбы, в то время как кормилица его гуляла и веселилась.

Однажды вечером кормилица так увлеклась любезностями садовника, с которым она гуляла, что только в полночь вспомнила о Германе, который оставался совершенно один еще с семи часов вечера. Она немедленно поспешила домой. Хотя упреков со стороны графа и графини, нисколько не заботившихся о мальчике, кормилица не опасалась, но она сама сознавала, что поступила нехорошо, и собственная совесть не давала ей покоя. Подойдя к двери, кормилица успокоилась. Все было тихо, и она была уверена, что ребенок, наплакавшись, уснул от утомления.

Она тихонько открыла дверь и вдруг вся задрожала. У колыбели Германа неподвижно стояла бледная женщина с распущенными волосами, тихо укачивая ребенка, а бледные ее губы напевали какую-то странную песенку.

Страшно испугавшись, но вполне уверенная, что перед ней живая женщина, кормилица спросила ее, кто она такая и как она проникла в запертую на ключ комнату.

Незнакомка торжественно протянула руку и возразила:

— Запертая дверь для меня не препятствие. Крик этого ребенка поднял меня из могилы, где я покоюсь вот уже пятьдесят лет, и заставил ожить и содрогнуться мое сердце. Бедное дитя, лишенное матери, оставленное беззащитным в недобросовестных руках! Эту ночь я оставляю тебя еще здесь, но завтра на рассвете лучезарный ангел унесет тебя отсюда.