— Что же священники? Почему не скажут ему? — удивлялся Людовик, не воспринимая такого явного богохульства.

— Риму, как ты сам понимаешь, весьма не нравилось такое вольнодумство, — ответил Тибо. — Он устроил гонения на императора, открыто с ним враждуя и призывая властителей держав не подчиняться Фридриху и не признавать его как богоотступника. Императору совсем не улыбалось осложнять отношения со Святым престолом, и он пообещал Риму расправиться с ересью различными карами вплоть до смертной казни.

Что до святых отцов, то он презирает их, утверждая, что вся их деятельность — воровство и обман. Вспомни, как Моисей наставляет евреев, передавая им приказ Бога: «Враждуйте с чужими племенами и поражайте их». Религией тут и не пахнет. Обыкновенный грабёж — вот к чему призывает Бог и к чему стремятся нынешние церковники, выдавая это за богоугодное дело.

По библейской морали, не следует брать пленных; убивать надо всех, в том числе женщин и детей. Бог издаёт об этом прямые указы. И сказал Моисей евреям: «Для чего вы оставили в живых женщин? Бог за это карает!» Не правда ли, брат Луи, милосерден Бог и обладает высокой нравственностью, о чём толкуют попы. А Библия, этот сборник сказок, проповедует не что иное, как национальную ненависть.

Людовик, открыв рот, жадно слушал, отказываясь понимать. Об этом он слышал впервые: церковники не уставали повторять, что Бог милостив, добр и справедлив. А тут вдруг такое!..

— Неужели правда то, что ты говоришь? — не сводил юный король глаз с Тибо. — И Фридрих Второй смеётся над всем этим?

— Не над этим, а над людьми, слепо верящими в Бога, такого, каким придумала его шайка мошенников. Поэтому он презирает Божьи заповеди и не признает церковных таинств.

— Но это оскорбление величия Бога! А как же поход? Ведь он идёт отвоёвывать Гроб Господень, а сам смеётся над верой и не признает Церковь. Как это может быть, Тибо?

— А кто сказал, что он поплыл освобождать Гроб Господень? Поверь, брат, ему нет никакого дела до христианской святыни, плевать ему и на Крест, и на Гроб. Ему нужны новые территории на Востоке, он мечтает укрепить там свою власть. Других мотивов у него нет. Я знаком с императором, мы не раз встречались, поэтому я знаю, что говорю.

— Но он идёт туда убивать мусульман, а ты говорил, что он живёт с ними в дружбе.

— Не с ними, брат мой, а с их культурой, которую он весьма ценит. Что же касается их самих… — Тибо снова усмехнулся, помедлил, припоминая, по-видимому, какой-то эпизод из тех, что видел сам или слышал от самого императора. — Однажды ему доложили, что в Ахене с недавнего времени живут два мусульманина, приехавшие якобы в поисках работы. Фридрих приказал немедленно изгнать их, а когда ответили, что сарацины не ушли, повелел их убить. Потом он сказал примерно следующее: «Нет никого хуже мусульманина! Сегодня их двое, завтра уже пятеро, через неделю сотня, а спустя год они затопят весь город! Повсюду христиане будут лицезреть эти смуглые бородатые рожи, слушать их поганый, чудовищный язык, подобный тому, что у диких обезьян. Почему христианин должен жить рядом с этим отвратительным, неверным созданием? А ведь они потребуют к тому же, чтобы им поставили мечеть — столь они наглы».

— Но разве виноваты эти люди в том, что такие уродливые на вид и у них другая вера? — спросил Людовик.

— Фридрих ответил бы так и, клянусь тебе, брат, сказал бы чистую правду: «Это земля христиан, и сарацин не должен здесь жить! Надо убивать каждого, кто не желает этого понять. Приютив это племя, люди станут схожими с глупыми собаками, которые лижут вонючий мусульманский зад. Пусть живёт эта дикая южная стая у себя на родине и не сует к нам носа, тогда никто не будет их ненавидеть и убивать. Но они ползут к нам, как змеи, чтобы отнять у нас нашу землю, наши дома, а потом и жизни».

— Как же у них это получится?

— Да очень просто. Их самки, которых они приведут с собой, в скором времени наплодят столько, что из-за чёрных голов не будет видно христианина. И это самое страшное, что угрожает европейцам. Не менее страшно и другое. Эта поганая нечисть начнёт спариваться с нашими женщинами, с самыми глупыми из них, а таких отыщется немало. И вот вам новая грязная свинья, которую — о ужас! — породило чрево христианки. Потом император сказал бы следующее: «Если встретите мусульманку на улицах родного города, немедленно убейте её! Знайте, она приехала сюда плодить себе подобных, которые на её земле будут голодать, ибо эта саранча сожрала там всё. Их становится всё больше, поголовье этого скота стремительно растёт, они ведут себя как хозяева! Их надо безжалостно уничтожать, как сорняк, потому что сами они уже не уйдут с нашей земли». Вот, Луи, что услышал бы ты от Фридриха Второго, окажись он здесь.

— Мне нравится ход рассуждений императора! — пылко воскликнул король. — Это слова мудрого правителя, а не иуды, что плюёт в лицо своему народу. Ну а ты, Тибо? Что думаешь ты сам? Скажи, я хочу знать.

— Коли пришли бы к нам сарацины, я первый стал бы резать, душить и топить в болоте этих чернобородых слуг сатаны. Убивал бы всех, даже детей и особенно женщин! Не к тому ли призывает на страницах Библии Господь Бог? Но это племя живёт на своей земле, и они пока не суются в Европу, а потому убивать их заставляет только война за обладание Гробом Господним, который находится в их владениях.

— Хорошо сказано, брат мой! Клянусь, я буду поступать так, как ты сказал!

— Это всё, Луи, больше я ничего не могу сообщить тебе об императоре. Дальше узнаешь всё сам, когда он вернётся их похода. А отплыл он, как ты уже понял, вовсе не затем, чтобы уничтожать сарацин.

— Ты побудешь ещё у нас, Тибо? Мне нравится с тобой беседовать.

— Я получил известие из Провена — внезапно заболела Агнесса. Сегодня же еду домой.

И Тибо поднялся с подушек.

— Мне очень жаль, — произнёс Людовик, вставая со стула. — Приезжайте оба, когда моя двоюродная тётя поправится.

— Непременно, брат.

Юный король отправился искать кормилицу. Непонятное слово, как заноза, не давало ему покоя, тем более что слышит он его не впервые.

Он нашёл кормилицу в спальных комнатах, она как раз только что уложила спать маленького Карла. Рядом уже посапывали в кроватках полуторагодовалая Изабелла и пятилетний Филипп. Кормилица, пожилая женщина родом из Лангедока, долгим взглядом посмотрела на Людовика, тяжело вздохнула и вполголоса промолвила:

— Нелегко тебе, дитя моё. Знать бунтует, нет от неё покоя ни тебе, ни матери. Ну да где плохо лежит, туда вор и глядит.

— Знать — опора трона, — вспомнил Людовик фразу, которую часто слышал на Королевских советах.

— Суть обручи у бочки, — сделала вывод кормилица. — Только как не дать ей течь, если один из них, а ещё хуже — два, слабы? Но такое нынче время: сюзерена уважают, если он силён, и нападают на него, когда он слабеет.