Вылетела Настена от Евсевии пулей, хотела перекреститься – не посмела, но посмела прямиком к Енафе отправиться.

Пришла на прикащиков двор, а в доме поют. Полна светлица баб, все заняты расшиванием огромной скатерти.

– Настя! – обрадовалась сестре Енафа. – Мы для госпожи боярыни, для Федосьи Прокопьевны, рукодельничаем. Челом хотим ударить, чтоб лужок у Синькина озера селу нашему пожаловала, телят пасти.

Скатерть расшивали дивным городом, а по тому городу петушки с курочками гуляют, наседки с цыплятами, на деревах – тетерева с тетерками.

– Куриное царство, – задохнулась Настена от неистового, от тайного негодования: благодетельница!

Шла раскаяться, поплакать сладко, а вместо этого сказала с ухмылкой:

– Ты бы хоть мастерицам по ковшику бражки поднесла, да и мне, гостье. Сама-то сладко ешь-пьешь.

– У нас уговор: закончим дело – тогда и попируем, – сказали Настене.

Енафа улыбнулась сестре, пошла в сени, черпнула ковш бражки.

– Такая же, Настя, какую дома ставила. Другой нет.

– Пригуби, – попросила Настена сестру. – Ты – старшая.

Енафа отпила глоток.

– Можно, я сей ковшик батюшке отнесу?

– Отнеси! – изумилась Енафа.

И Настену как ветром сдуло.

Несла она ковш с брагой задворками, боялась каплю пролить. Шмыгнула в куриную избенку Евсевии, уж когда добрые люди все по домам сумерничают.

Девочка у печи сидела, шишки в огонь кидала, треск слушала. Приняла у Настены ковш, поглядела в брагу, молчала долго, выматывая душу.

– Не жалко? – только и спросила, а потом сама себе и ответила: – Боженьку не пожалели, Иисуса Христа.

Плеснула брагу в печь. У огня словно дух перехватило. Обмер да и пыхнул, вывалив красный язык из печи.

– Сотворили дельце, – сказала девочка. – Все. Ступай себе.

Настена шагнула к порогу, но не уходила.

– А со мной-то что будет?

– Ничего не будет. Как жила, так и будешь жить.

– А Енафа? – и затаилась каждой трепещущей жилочкой.

– Больше вы слова друг другу уж не скажете.

Енафа в ночной рубашке, босая, молилась на ночь:

– «Господи, Боже наш, еже согрешивших во дни сем словом, делом и помышлением, яко Благ и Человеколюбец прости ми».

Она прикрыла глаза, вспоминая, чем была неугодна Господу в прожитый день. Настену сразу вспомнила: сестричка недовольная пришла, недовольная ушла. Приголубить бы ее, душой к душе прикоснуться… Не получилось. Вернуть надо было Настюшку, выспросить. Перекрестилась.

– «…Прости ми, прости ми. Мирен сон и безмятежен даруй ми. Ангела Твоего хранителя пошли, покрывающа и соблюдающа мя от всякого зла…»

Ох, это зло! Сыночка, Иову ненаглядного, пребольно нынче нашлепала. Кошку за хвост драл, она его царапнула. А он не унимается, пуще тянет, злее. Кошка, умница, криком закричала, а могла бы глаза выцарапать.

– «…Покрывающа и еоблюдающа мя от всякого зла, яко Ты еси Хранитель душам и телесам нашим, и Тебе славу возсылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков. Аминь».

Втор Каверза все еще спал отдельно, приходил по желанию, да желание было у него еженощное.

Вот он, страх Божий, – не противен! Ладно бы насильничал над рабыней, но рабыня на ласки ласками откликалась, разжигала малые всполохи до пожара.

Поцеловала Енафа икону Николы Чудотворца, на колени перед ней опустилась.

– «О, пресвятый и пречудный отче Николае, утешение всех скорбящих, нынешнее наше приими приношение и от геенны избавитися нам Господа умоли, благоприятным Твоим ходатайством, да с тобою воспеваем: аллилуйа».

Показалось – в окошко стукнули. Молитву, однако, читать надо было трижды, не посмела прервать святое славословие. Помолилась, подошла к окну – тихо. Принялась расплетать косы.

И вдруг прознобило между лопаток. Так неуютно стало, одиноко, захотелось под одеяло спрятаться, калачиком… В доме что-то заскрежетало, что-то об пол бухнуло. Может, кто ступу в сенях повалил? Енафа взяла свечу, намереваясь пойти навести порядок, но спохватилась – раздета, простоволоса. Прислушалась – ни топота, ни шепота, а в окошке будто сполох красный… Испугаться не успела, в опочивальню вошел Втор Каверза. И в то же мгновение дверь снова открылась, и в черном проеме явился старший из братьев-молчунов. На лице кровь, правая рука за плечо заведена. Шагнул, взмахнул.

– О-о-ой! – задохнулась криком Енафа, но топор, обушком вперед, хоть и дрогнул, но пал на голову прикащика.

Енафа обняла оседающего господина, не удержалась, повалилась.

– Мы-ы-ы-ы! – Тряся бородой, безъязыкий возил по себе руками, показывая Енафе, чтоб одевалась.

Енафа пробежала руками по лицу Втора – холодно, припала к груди – свое сердце в ушах грохает. И тут в дверном проеме показался второй брат, с Иовой на руках. Промычал что-то страшное, спешное и скрылся. Енафа, себя не помня, кинулась следом.

В щелях сеновала бело, будто солнце на сене почивает. Молчун схватил Енафу за руку, утянул за конюшни – и бегом, бегом.

Остановились у Саввиного колодца, у святого. Тут их поджидал другой брат с Иовой.

Выхватила Енафа сыночка у молчуна, сердце не унимается, не хуже огня гудит по жилам.

– Что вы наделали? Звери вы!

В Рыженькой светом пыхнуло. Пламя пробило крышу и гуляло на воле по черному небу.

Братья мычали, взмахивали руками, кланялись Енафе в пояс, на колени упали.

– Прощайте! – сказала она своим освободителям. – Я никуда не пойду. Господи, Авива, Назван! Вы ведь ради меня – убивцы! Спасали меня и мою же душу сатане кинули.

Братья трясли головами, утирали слезы.

– Бегите, пока вас не хватились. Бегите навсегда!

Иова вдруг горько и громко заплакал. Братья задрожали, отступили от Енафы, и тьма взяла их, словно за черное дерево зашли.

Стуча зубами, вся в лихорадке, кинулась Енафа на пылающий двор, прижимая к груди тяжелехонького – три лета уж прожил – Иову.

Двор – как муравейник, велик огонь, да людей много, и все с водой. Барские хоромы отстояли.

Проводить следствие приехали воеводские судьи. Сгорели скотные дворы, амбары с хлебом, две конюшни. Напавшие убили двух слуг, тяжко оглушили прикащика. Втору Каверзе снова повезло, крик Енафы спас его от верной смерти. Монахи унесли его к себе отмаливать, миром мазали. Дышать прикащик дышал, а в себя не приходил…

В России всяк человек заранее виноват. И хоть из Рыженькой исчезли пришлые братья-молчуны, но двое не пойманных – не ответчики. На правеж поставили все село, от старого до малого. Малаху досталось первому, у него молчуны жили. Вжарили старику сорок плетей. Емеля, хоть и наговорил на бежавших братьев с три короба, от пытки не отбрехался. Взгромоздили на дыбу. Кости у Емели широкие, здоровенные. Взвыл мужик белугой: