Взмахнул над головой кнутом, лошадь понеслась, телега затарахтела, и Енафа была рада, что теперь нельзя разговаривать, слова от такой езды дребезжат и раскалываются, как глиняные горшки. Управляющий спину держал прямо, как молодец, плечи крутые, голова откинута: птица гоголь, да и только.

Возле околицы спрыгнула на ходу, побежала, чтоб скорее на людях оказаться.

– Корзину-то возьми! – крикнул Втор Каверза и почему-то не смеялся.

В сенцах переобулась, отдышалась, привалясь к ларю. Вспомнила, в избе печь ждет, Настена даже щепы не настругает для растопки.

– Ты много каши не вари! – встретила сестрица сестрицу. – Наши мужики поехали в Рябиновку. Там колодец обвалился.

– А батюшка?! – ужаснулась Енафа: кто же защитит от волка?

– И батюшка поехал, и Емелюшка. За работу обещали годовалого бычка.

Села Енафа на лавку, и никакая работа в руки ей не идет. Настена косится на сестру, но помалкивает: не поймет, чего это на Енафу наехало: дурная ведь баба. А гости вот они. Вошли в избу двое. Один здоровенный, корзину Енафину держит. Корзина в его лапах – как лукошко.

– Собирайся, молодка!

Но молодок две. Поглядели на Енафу, поглядели на Настену.

– Далеко ли? – спрашивает Настена.

– К управляющему. Пыль в его комнате обметать. – Засмеялись.

– Кому собираться-то? – снова спросила Настена.

– Которая, знать, помоложе.

– Это я! – Настена так и выступила на середину избы.

Душегрею поменяла, в чеботы красные обулась. Поехала.

Обнялась Енафа с детишками, со своим да Настиным, плачет! Без голоса, но детишки попыхтели-попыхтели и – в рев, друг перед дружкой. Посадила ребятишек Енафа в одну колыбель, давай закачивать. А посланцы от Втора Каверзы снова на пороге. Хмурые. Настена тоже с ними. Тоже хмурая.

– Собирайся! – рыкнул здоровяк Енафе.

– На ночь али с пожитками?

– С пожитками.

– Мои пожитки – сын мой.

Взяла из люльки Иову, пошла со своею стражей.

– Счастливица! – задохнулась от зависти Настена.

– Бога не гневи, – только и сказала Енафа.

Втор принял новую работницу с почтением.

– Не отужинаешь ли со мной?

– Дозволь сына спать положить. – Прикидывалась спокойной, а осталась наедине с Иовой – дрожь так заколотила. Однако дрожь была иная, не та, что в лесу за лодыжки хватала.

Малах на новой кобыле, названной Лаской, привез на поле конского навозу и разбрасывал его. Погуще на левый угол, где песок. Малах в былые времена возов двадцать вбухал сюда земли, а все равно – желтело.

Разбросав навоз, сел на межевой камень, поразмыслить в тишине осеннего поля о житье-бытье. Енафу было жалко. Дал ей Бог красоты, ума, кротости, терпения, но волочит ее судьба из края в край. Перекати-поле, да и только. А кого винить, как не свою дурь. Барыней быть не пожелала, теперь в наложницах. Молчуны по-волчьи воют. И впрямь ведь воют! Работу от себя отринули, в глазах тоска.

– Привезу-ка я завтра еще воза три-четыре, – решил Малах.

Северную сторону хлева он завалил кучей, но теперь вместо лошади – две, корова, бычок. Надышат себе тепла.

Малах любил крестьянскую работу. Любил ее степенность. Радовался, видя наяву, как всякое его усилие земля запоминает и возвращает прибавлением.

– Ну что, Ласка?! – сказал Малах лошади. – Земля родит нам на житье. Будем жить, коли Бог дает жизни.

Емеля с Настеной на гумне цепами молотили рожь.

– Пшеницу под озимые посею, – сказал себе Малах и не удержался, черпнул из ларя тяжелые, как золото, зерна. Опять-таки Енафа, на ее деньги куплено.

Малах подошел к двери, послушал, как молчуны живут.

Тихо. Толкнул дверь – пусто.

– Карасей пошли ловить, – объявила, появляясь, Настена. – Все хоть какой-то прок будет.

– Дура! – сказал в сердцах Малах. – Ей хоромы отгрохали, ей быка за рога – и все мало. Вот уж, право слово, – дура!

Братья-молчуны, сняв порты, тянули бредень по заросшему травой, совсем неглубокому озерку. Десяти шагов не прошли, а сеть так и сверкала тяжелым живым золотом.

Вытянули бредень – карасей чуть не в каждой ячее. Жирные, крупные.

Братья облачились, сложили улов в мешок и пошли на гору в Рыженькую, чуя друг друга как половину себя. На горе сели на широкий пень – поглядеть сверху на золотые осенние дали.

Пырхнув, прошло над ними тугое облачко малых птах. Летели напористо, густо, как пчелиный рой.

Братья согласно покачали головами, раскрывая руки и указывая друг другу на просторы.

Птицы летят…

Птиц отлетало великое множество. Сетью мелькали, шли косяками, парами, стаями, высоко, низко, беззвучно, с кликами, всполошно и размеренно, будто во сне.

Послушав Настенины громыханья чугунами, ее шептанья и чертыханья, Малах сам сел чистить карасей.

– Только плеваться! – кипела Настена.

– Не ври! Карась рыба сладкая! Только ты разжарь сковороду, чтоб хвостиками похрустеть.

Братья, вывалив в корыто улов, отправились топить баню. Вроде бы не ко времени – посреди недели.

– Только дрова переводят! – чуть не взвизгнула Настена.

– Емеля небось весь пропылился на гумне, – сказал примиряюще Малах, но противная баба кинула горсть зерен в ступу и принялась грохать пестом, готовая раздолбить весь белый свет.

В плохом настроении Настены повинна была одна Енафа.

Прислала из барского дома с поваренком холодцу и здоровенный кусок окорока. От стола своего жирного отвалила! И чем лучше-то? Задница круглее? Реснички на глаза умеючи припускает? Ходит, титьки бесстыдные выпятив?! Старуха!

Грешила, грешила Настена! Но как смириться, когда сестра в барынях, а твой белый свет на дураке Емеле клином сошелся.

Со зла тряхнула из кринки на сковороду сметаны, силы не умерив, всю и вывалила.

Зато получились караси – объеденье.

Хорошо повечеряли. Квасок в нос шибал. Карасики мягки, сладки, а хвостики хрустят.

Малах разговорился за столом:

– Я ночью Николе молился. Вот и послал он нам скусный день. Нет среди святых сильнее Николы, нет и добрее его! Недаром сказывают, как он, милый, от медведя корову крестьянину уберег.

– Как же? – спросила Настена. Обида у нее наконец улеглась и настроения прибыло: Енафин холодец не пошел, а карасиков, наоборот, все нахваливали.

– Медведь у Бога корову просил, – рассказывал Малах, облизывая кончики пальцев. – Бог услышал его и указал: «Съешь ту, с белой лысиной». Никола услышал такое и замазал у коровы лысинку сажей. Медведь пришел к крестьянину, а у коровы лоб черен. Опять спрашивает Бога: «Какую можно корову съесть?» Бог отвечает: «Съешь без лысины». А Никола побежал в катух и смыл поскорее сажу с коровьего лба. Так-то вот! – Покрестился на икону, позевал. – Поели, вот уж и спать охота. Журавлей нынче видел, низко летели – осень будет долгая.