Хотя Артузов и был внутренне насторожен, но у него не нашлось сил сразу же выразить Стауницу недоверие. Нелегко сомневаться в человеке, который действительно заявляет о себе делом. И делом серьезным. Когда при малейшей ошибке можно и пулю получить, от той же новой пассии – Марии Владиславовны.

Подобные рассуждения и породили снисходительность Артузова, подкрепленную чистосердечными, как ему казалось, заверениями Стауница в своей лояльности. Когда Опперпута только начали привлекать к работе в ВЧК как знатока польской, савинковской и иных разведок, он бросил весьма характерную фразу: «Принимайте всего, какой я есть, или не принимайте вовсе».

Что оставалось Артузову сказать Стауницу в заключение беседы? Безо всяких дипломатических уверток он заявил:

– Не верить в то, что вы только что произнесли, значило бы кровно обидеть вас. Но вы знаете и другое – легковерие мне тоже противно.

Стауниц не задержался с ответом:

– Вероломству чужд. Я знаю, что тащу за собой бремя прошлого. Но оно становится все легче и легче.

«То ли он действительно тяготится своим прошлым, то ли он законченный мерзавец», – с досадой на самого себя подумал Артузов. Сколько колеблющихся людей пришло в революцию и приняло советскую власть. Если вообще не верить людям, сам станешь слабее и уязвимее.

Это оказалось просчетом Артузова, и не только его. Контроль за Стауницем усилен не был, что и привело в итоге к тяжелым последствиям. Увы, время показало, что заверения Стауница (в прошлом он действительно работал вполне добросовестно) уже были спекулятивными фразами. Вращаясь в буржуазной и враждебной среде, он не выдержал, как выдержали Якушев и Потапов, ее постоянного идейного воздействия. Роковую роль в судьбе Стауница сыграли и постоянные соглядатаи от Кутепова супруги Красноштановы, особенно Мария Владиславовна, личность сильная, незаурядная. Недаром за отчаянную храбрость еще в германскую войну она была награждена двумя Георгиевскими крестами{61}, а затем произведена в офицеры.

Мария Владиславовна была ярым приверженцем крайних, террористических методов борьбы с советской властью. К тому же при каждой поездке в Финляндию она получала там от представителя Врангеля Николая Бунакова настоятельные рекомендации склонить Якушева к переходу от тактики накопления сил к активным, то есть боевым действиям.

В Москве Захарченко–Шульц чаще других встречалась именно со Стауницем, в квартире которого жила неделями, не скрывая от его законной супруги близких с ним отношений. Как, впрочем, и от собственного мужа – Радкевича.

Постоянное общение с Захарченко–Шульц было не единственным фактором, разрушившим и без того не слишком прочные идейные и нравственные устои Стауница. Он начал заниматься темными финансовыми махинациями, в том числе и валютными. Стауниц всегда имел денег много больше, чем получал в виде жалованья по ставке кадрового сотрудника ОГПУ.

Слабость Стауница к деньгам заметило посольство страны, с которой он имел связь, поскольку снабжал ее разведку информацией, подготовленной в ОГПУ. Посольство подогревало жадность Стауница. Резидент разведки кроме обговоренной платы за «услуги», контролируемые «Трестом», стал понемногу ссужать его деньгами «в личном плане». Постепенно долг Эдуарда Оттовича возрос до 20 тысяч рублей – суммы по тем временам огромной (напоминаем, что тогда в СССР были в обращении серебряные рубли и золотые десятки). Стауницу всегда хотелось жить «на солнечной стороне». Он прикинул, что, оказавшись за границей, сможет получить большие деньги, если предоставит новым хозяевам те сведения о работе ОГПУ, которыми располагал. Алчность плюс идейное и моральное воздействие Захарчен–ко–Шульц толкнули его на прямое предательство.

В апреле 1927 года Мария Владиславовна в очередной раз прибыла в Ленинград из Финляндии для краткосрочной встречи с руководителями «Треста». Стауниц был также командирован в Ленинград, он же должен был 12 апреля переправить Марию Владиславовну обратно в Финляндию. «Переправщик» имел инструкцию доставить к границе только одну женщину, но Стауниц сказал ему, что должен помочь ей донести тяжелый чемодан с вещами. «Переправщик» поверил ему и разрешил Стауницу подойти к «окну». Стауниц подхватил чемодан, подтолкнул Марию Владиславовну и вдруг неожиданно для всех рванул к границе. Изумленный «переправщик», ничего не поняв, крикнул:

– Куда же вы? Вернитесь, там уже чужая сторона! Стауниц даже не обернулся и быстро скрылся в ельнике – он боялся получить вдогонку пулю.

Ничего сперва не поняла и Захарченко–Шульц. Когда она нагнала Стауница, то с яростью набросилась на него:

– Что ты натворил? Кто разрешил тебе переходить границу? Что все это значит, в конце концов?

– Всего лишь продолжение старого, – скрывая улыбку, произнес Стауниц. – Рывок на свободу. Начинаю приходить в себя…

– От чего?!

– От раздвоенности. Теперь могу открыться тебе, что являюсь сотрудником ОГПУ и все время работал на него.

На секунду Захарченко–Шульц утратила дар речи. Потом взорвалась:

– Тебя расстрелять мало, мерзавец!

– Может быть, и так, Мария Владиславовна, но из расстрела много выгоды не извлечешь. Я кое в чем буду очень полезен и твоему Бунакову, и самому Александру Павловичу.

– Все равно, так и знай, я буду настаивать на твоем расстреле.

Через полчаса их встретили давно уже поджидавшие За–харченко–Шульц финские пограничники и по ее распоряжению немедленно доставили обоих на заставу, откуда Оппер–пут был препровожден в тюрьму…

Узнав об измене Опперпута–Стауница, Менжинский вызвал Артузова для объяснений.

Провал? Безусловно. Оказавшись по ту сторону границы, Опперпут мог изрядно напакостить (он и напакостил), не говоря уже о том, что теперь нужно было срочно свертывать многие игры, которые вели чекисты в ряде стран, отзывать в Москву работающих там сотрудников, о которых знал, мог знать или вычислить Опперпут (таких набралось достаточно много).

С тяжелыми мыслями шел Артузов в кабинет Менжинского, удрученный случившимся, готовый выслушать неприятные, но справедливые слова.

– Садитесь, Артур Христианович, – неожиданно мягко, с каким–то участием в голосе сказал Менжинский, сочувственно щуря близорукие глаза за стеклами пенсне. – Я понимаю ваше состояние. У вас сейчас острая потребность в доверии. Вам в нем не отказано, но я хочу сказать другое. Бегство Опперпута для нас не трагедия, хотя приятного в этом мало. Всякая борьба наполнена драмой. Обстоятельства на сей раз оказались не на нашей стороне. Но, может быть, это даже и к лучшему.

– К лучшему? – удивился Артузов. – Почему?

– Я докладывал о случившемся товарищу Сталину, – помедлив, ответил Менжинский. – Ожидал, не скрою, реакции самой резкой. Для меня было полной неожиданностью спокойствие, с которым генсек выслушал меня. Потом сказал те слова, которые вы только что услышали от меня. Я их лишь повторил: «Может, оно и к лучшему». Я тоже удивился, как и вы сейчас. Оказывается, «Трест» уже начал мешать нашим некоторым центральным ведомствам именно в силу своей мощи в глазах западных политиков. К примеру, партнеры нашего Внешторга заметно сократили переговоры с нами, перестали подписывать ранее обговоренные контракты. Они настолько уверовали, что «Трест» вот–вот совершит государственный переворот, что пришли к выводу: выгоднее выждать, пока это произойдет, чем связываться с обреченным на исчезновение партнером.