«Только я взял квартиру, на выходе меня берут менты. Я вещи сразу скинул, но на их глазах. Тем не менее в руках у меня при аресте вещей нет. Дальше происходит то же, что и всегда. Менты ведут меня в камеру и пиздят страшным боем, чтобы добиться показаний. Я стою на своем: знать ничего не знаю, ничего не ведаю. Не я.

– Так как же тебя с вещами взяли?

– Ни хрена не взяли с вещами. Пустые у меня руки были.

– Да ты же на наших глазах скинул вещи.

– Не знаю, что ваши глаза видели, а у меня в руках вещей не было.

Шьют мне другие дела. И что интересно, по-разному менты шьют дела, но здесь что ни кража, то моя. То есть мне чужого не шьют. «Понятия не имею», – отвечаю на все.

Но все эти места запомнил, которые они мне называли. Хоть ни в чем не сознался, все мне пришили, сознался или нет, срок-то все равно будет. Жду суда. На одну ночь людей новых в камеру завели. С одним русаком я пристроился побалакать. Он тоже домушник и идет в особую, ему лишние кражи по барабану, у него уже двадцать есть доказанных, будет двадцать пять – ему безразлично.

– Возьми на себя мои, – прошу его.

Он сразу согласился. Я ему все в деталях рассказал, где, что, какие вещи. Мы оба знаем, что потом, когда он сознается, менты будут обязательно проводить следственные эксперименты, поэтому я рассказал ему точно какой дом, какой этаж, как заходил. На следующее утро он ушел. Проходит время, меня вдруг на допрос вызывают. И мой следователь, не говоря ни слова, начинает меня бить, причем не просто бить, а смертным боем. Ты не представляешь себе, как я доволен. Я понимаю, что он сейчас отпиздит меня до полусмерти и отпустит на волю. Это он от злости, что ничего у него не вышло, меня пиздит, иначе он бы меня не бил. Поэтому я с легкостью все это выдержал. Ну наконец он устал.

– Это моя ошибка, которую я себе никогда не прощу! Как я этого подонка к тебе в камеру посадил! – говорит.

И отпустил меня».

Гигла учил меня, как надо вести себя на допросах.

– Запомни два правила. Чистосердечное признание – прямой путь на скамью подсудимых. И второе: ничего не говори, кроме самого необходимого, и, главное, ничего не подписывай.

Ну, Америку он мне не открыл, я сам именно так все и делал. Но слушал внимательно и кивал.

– Вот посмотри на окно. Что ты видишь? – продолжал обучение вор.

– Намордник, – отвечаю. Намордником в тюрьме называлась приваренная насмерть металлическая решетка на окне.

– Посчитай, на сколько квадратиков делит решетка окно? Посчитал? Вот столько дополнительных лет они тебе довесят за каждое неосторожное слово! Запомни, ничего и ни при каких обстоятельствах не рассказывай мусорам. Даже какого цвета у тебя носки и трусы. Потому что если они видят, что ты сразу не колешься, то стараются выудить признание косвенно. Начинают вести разговоры на отвлеченные темы: «Что ты больше любишь – лобио или сациви?» – все для того, чтобы тебя разговорить и подвести к интересующей их теме.

Вызвали меня на очередной допрос. Следователь выложил передо мной договоры.

– Твои бумажки? Ты с каждого такого договора имел десять процентов в обход государства. Ты посчитай, на какую сумму здесь подписано. Это сколько же ты получил в общей сложности? И заметь, налогов ты не платил.

– Да, бумажки мои, я их составлял, только есть маленькая тонкость.

– Да? И какая же?

– Никаких процентов я не получал. Я объяснял художникам композиции, я намечал размеры, я определял тематику всех работ и считаю, что я принимал участие в изготовлении картин. Таким образом, я участвовал в творческом процессе и имею право на часть гонорара.

– Первый раз об этом слышу. Они здесь все были, и никто об этом слова не сказал.

– Они творческие люди, может быть, они стесняются. Но факт остается фактом, я им активно помогал. Если они считают иначе – это их личное дело.

– Ну что же, поговорим с ними еще раз. Выясним, что там происходило на самом деле. Если надо – устроим очные ставки. Но меня сейчас, на самом деле, другое интересует.

Автандил отложил бумаги в сторону. Несколько минут он разглядывал меня в упор.

– А расскажи-ка мне, как ты давал взятки Тохтамышу Баймировичу Мурсалимову.

– Вообще такого человека не помню, – говорю, а у самого все замерло внутри.

– Ну понятно, да… А дело было так…

И рассказывает мне в деталях, без ошибок, как мы с Палкером привезли из Москвы телевизор, видеомагнитофон, фотоаппараты «Поляроид», золото.

– Ты же понимаешь, и телевизор и видео проходили через аэропорт в Москве и в Ташкенте. Мы это все проверили уже.

– Золота не было. Телевизор был, видеомагнитофон был, но золота не было, – говорю спокойно, глядя ему в глаза. Золото у меня в кармане пиджака лежало, его никто не видел, доказать они ничего не смогут.

– Ну как скажешь. Ты прав. Забудем о золоте. Ты молодец. Но… Телевизор признаешь?

– Да, – отпираться смысла не было. Я соглашался только на то, что можно было доказать.

– Ты был в синем пиджаке, в рубашке в синюю полоску, галстук темно-серый, и в кашемировом пальто черного цвета с шарфом?

– Не помню, но признаю.

У меня волосы встали дыбом. Откуда они знают такие детали? Они что, на самом деле вели меня уже столько времени, фотографировали, прослушивали, а я ничего не замечал? Но зачем, я ведь не такая важная шишка?

– За тобой пришла от Мурсалимова машина. Ты в нее все погрузил и поехал к нему домой.

– Машина – да, пришла, признаю. Но поехали мы не к Мурсалимову, вот в чем дело. Вы там со мной были, когда я это все Мурсалимову передавал? Нет. Вы только знаете, что я в машину Мурсалимова все погрузил и уехал.

– А кому тогда отвез-то? – спросил следователь.

– Мне шофер Мурсалимова деньги дал, чтобы я в Москве все купил, – в Ташкенте не достать технику. Я купил и ему привез. Так что вы тут много всего рассказали и даже похоже на правду. Но, к сожалению, все совсем не так.

Вернулся в камеру в полном смятении. Рассказываю Гигле, как прошел допрос.

– Понять не могу, как менты знают такие подробности. Во что я одет был, в деталях. Это знать невозможно.

– Что тут знать-то? Ты как маленький. Это подельник стучит.

– Да подельник уже давно в Москве. Отпустили его.

– Что значит «он в Москве»? Ты что, повелся на басни, которые тебе следователь рассказывает? Здесь он, в Ортачала, подельник твой. Через пять минут точно тебе скажу, в какой он камере сидит.

Так, значит, Палкер здесь, в тюрьме, не отпустили его? У меня голова кругом пошла. Но я все равно сомневался.

– Ладно, пусть он здесь. Но это не он. Если бы он стучал на меня, я бы еще мог поверить. Но чтобы на себя самого? Ведь если я давал взятки, а он со мной вместе был, то, стало быть, и он в этом участвовал? Он сам себе приговор такими показаниями подписывает. Не верю.