– Шнежечка, хошешь, помогу?

Снежана с пугающей ловкостью сортировала белье. За то недолгое время, что супруг предавался радостям пищеварения, она успела чудовищно много. Уже обнажились, будто воды реликтовых озер из-под вечного льда, полированные поверхности столов и тумбочек, уже площадь чистого пола увеличилась вдвое, и посреди комнаты возникла огромная коробка – временное вместилище для хлама на выброс. Сворачивая Пуськины маечки в одинаковые гладкие прямоугольники, Снежана повернула к мужу отрешенное и неподвижное лицо.

– Нет, я справлюсь, – ровно проговорила она. – Отдыхай. Приятного аппетита.

– Снежа, ты чего? – С перепугу Сережа едва не поперхнулся последним куском булки. – Что-то случилось? Как ты себя чувствуешь?

Беспрерывное мелькание Снежаниных рук замедлилось. Она привстала над кучей белья, сосредоточенно свела брови.

– Со мной все хорошо.

Но Сергей все не отрывал от нее потрясенного взгляда. Лицо Снежаны выразило нечеловеческое усилие – казалось, еще миг, и мыслительное напряжение разрешится открытием главной тайны мироздания. И ее действительно озарило:

– Спасибо, дорогой.

Лицо разгладилось, приобрело прежнее отстраненное выражение, и руки вновь задвигались с механической четкостью.

А в то же самое время прямо за стенкой, в соседней квартире, непонятый гений дизайна Виталик методично и невозмутимо уничтожал свои эскизы и проекты. Подвижная физиономия Виталика, привыкшая выражать гордость, заносчивость, зависть и тысячу других эмоций и чувств – все, что угодно, кроме невозмутимости, – застыла в маску человекоподобного робота. Разрезав последний лист на четыре одинаковые части, он выложил их поверх стопки таких же обрезков, тщательно выровнял и, отступив на полшага, с удовлетворением оглядел бумажную башню. Маска согрелась толикой самодовольства. Если бы Всё увидел в этот момент Виталика, он бы узнал это выражение – и бежал без оглядки. Но Всё не было рядом, он спал на теплом от пыльных досок и голубиного дыхания чердаке за маленьким круглым оконцем, и сны его были причудливы и тревожны. Поэтому ничто не мешало Виталику все глубже постигать кристально ясную истину: все, чем он до сих пор занимался и чем продолжают заниматься прочие дураки, – никакое не искусство, а просто мусор. Он принес из кухни мусорное ведро, аккуратно переселил башню со стола в его зловонные недра и закрыл крышкой.

Покончив с прошлым, Виталик отодвинул всю мебель от длинной стены, вооружился линейкой и карандашом и приступил к делу. Сначала он время от времени отходил полюбоваться на результат своих усилий, но постепенно творчество поглотило его с головой, и он перестал тратить время на ерунду. Виталик и так знал, что создает шедевр. Ничто не могло сравниться художественным совершенством с гладкой, чистой пустой поверхностью, безукоризненно разлинованной по линейке сеткой с шагом в один миллиметр!

Не надо им было заходить в эту деревню. Макар это понимал, хотя признать ошибку вслух было выше его сил. Что-то, видно, носилось в здешнем воздухе, что заставляло скромного редактора принимать волевые решения и наполняло его сознанием своей правоты. Должно быть, пресловутый мужской дух. Им, кстати, здесь и пахло – крепко пахло. Алёна расчихалась, раскашлялась, брызнули из глаз злые слезы, и это было к лучшему. Трудно осыпать мужчину упреками, если першит в горле и глаза слезятся. Из обширного женского арсенала ей остался только обвиняющий вид. Молчаливая аллегория упрека – что совершенно не шло к ее милому умному личику, – она была не слишком опасна для Макаровой новой личности самолюбивого, но ответственного мужчины. Он очень надеялся, что упрямства Алёны хватит надолго, потому что, когда злые слезы сменятся испуганными, а гневно сведенные брови поднимутся скорбными домиками, ему таки придется туго. Что ни говори, в переделку они попали знатную. А виноват он.

И ведь ничто не предвещало! Хоть бы какое-то знамение, самое завалящее! Но мир был полон неги и солнечного света, а тропинка, отходящая в сторону от дороги на портовый город, так и заманивала с жаркой равнины в тень рощи, завлекала видом недальней деревни с базаром у околицы. Как было не свернуть, не спуститься с гребня холма в нарядную, как реклама кефира, долину – отдохнуть, осмотреться, поесть по-человечески. Макар не капризничал. Он и сам понимал, что тянуть с возвращением в столицу не стоит. Но уйти вот так, даже не оглядевшись? Покинуть дальний закоулок чужого мира бегом, как испуганные зайцы?

Алёна тоже хороша. Жара и пыль порядком подпортили ей внешность (хотя так казалось ей одной) и характер (а это уже была точка зрения Макара). Поэтому она слишком охотно позволила себя уговорить. Подумав так, Макар тут же устыдился. Нехорошо это – перекладывать вину на женщину. Что с нее взять – слабое, зависимое существо. Нет, это он сплоховал, его вина.

Деревня была большая. Не заурядное поселение, а настоящий административный центр: почта, сельсовет, церковь. Или кто тут у них вместо священников – жрецы, маги? И это обстоятельство тоже должно было насторожить Макара, отбить охоту совать нос туда, где они рисковали столкнуться с лицами, облеченными властью, будь то над людьми или над стихиями. Но деревня выглядела такой сонной, такой безукоризненно провинциальной! Жители округи, по виду все как один простаки, лениво бродили между телегами с товаром – не столько тряхнуть мошной, сколько прицениться и почесать языки. Посреди торжища красовалась достопримечательность, да такая, желанней которой в летний полдень не найти: источник, почти фонтан, полный журчащей воды. Издали ощущалось, какая она холодная, вкусная даже на вид. Алёна надолго припала к каменному бортику в животворной тени навеса. Сначала пила, а когда поверхность воды разгладилась, присмотрелась к своему отражению и, нахмурившись, принялась приглаживать прядки над ушами. Макар не понимал, что она делает и чего пытается добиться, Алёна была прекрасной независимо от расположения прядок. Сам он быстро, в два зачерпа, утолил жажду и предался истинно мужской страсти – поиску пищи.

Еда сыскалась тут же, у бабушек-торговок, настойчиво рекламирующих всяческую снедь собственного изготовления. От наших, которые у метро стоят, они отличались разве что одеждой, и то не сильно. Бабка, она и в иномирье бабка, одета в нечто бесформенное и теплое не по сезону, на голове намотано черт знает что, а что в глазах недоверие и укор, так, может, и у них тут старухи не одобряют молодежи и бегают от милиционеров, или кто тут за порядком следит. В общем, Макар не заметил ничего подозрительного ни в местном фастфуде, ни в его продавщицах. Присмотревшись к ассортименту, он затребовал две поджаристые лепешки с начинкой из белесых катышков, крохотных ошметков мяса (мужчине нужно мясо!) и пригоршни зелени (наверняка Алёна обрадуется). Старуха назвала цену, и тут Макар встал в тупик. О здешней денежной системе он ничего не знал, запрошенную торговкой сумму не мог оценить даже приблизительно – много это, мало или по-божески, – а в довершение всего деньги-то остались у Алёны, в кошеле, привешенном к поясу. Он оглянулся на повелительницу (та ничего не замечала, склонившись над водой) и воровато потянулся к опостылевшему ожерелью.