Мама долго стоит перед большой яркой витриной, но никак не может решиться.

– Может, вот эти? – Я показываю на синие васильки.

Мамин любимый цвет. И любимый цветок.

– Слишком радостные, – качает головой она.

Я снова обвожу глазами витрину. Интересно, есть ли в мире такая вещь, как безрадостный цветок?

– Разрешить помочь вам с выбором, дорогие дамы? – Хозяин магазина бочком подвигается к маме, сверкая ослепительной улыбкой из-под жестких, точно накрахмаленных, усов.

Мама отвечает ему испепеляющим взглядом.

– Я ищу что-нибудь подходящее для могилы моего сына, – говорит она.

От ее слов меня передергивает.

Продавец выключает улыбку, изображая нечто более подходящее случаю: голова склонена, глаза потуплены.

– Прошу прощения, – говорит он. – Позвольте, я подберу вам букет.

Его руки порхают от ведра к ведру, выдергивая из них цветы. Бледные шарики гипсофилы, кремовые розы, серебристые прутики ивы, бледные лилии с нежно-розовыми сердцевинами. Обернув букет коричневой бумагой, он протягивает его маме.

– Да, – соглашается она, – это именно то, что нужно.

Все так же рука об руку мы приходим на кладбище, где мама кладет букет на могилу Карла.

– Вот так, – говорит она, глядя на бледные цветы на черной земле.

Какая жалость, что им придется умереть здесь!

Сидя на скамье под большой елью, мы смотрим на могилы и церковь за ними. Время от времени оттуда доносятся мощные органные аккорды, но чаще слышны лишь вздохи ветра в кронах деревьев.

– Я тоже скучаю по Карлу.

Мама берет мою руку, крепко сжимает и всхлипывает. Я чувствую, что она дрожит всем телом.

– Мама, – начинаю я, когда она, наплакавшись, утихает, – в БДМ сегодня благотворительный вечер.

Она смотрит на меня, как сквозь туман:

– Да-да, ты иди, конечно. А я еще посижу.

– Тебе не нужна помощь?

– Нет. Все будет хорошо. Иди. Увидимся за ужином. – Мама улыбается мне вымученной улыбкой, отворачивается и застывает. Ее взгляд устремлен на могилу Карла.

Я тихо ухожу.

За воротами кладбища я ускоряю шаг и сворачиваю в сторону реки и леса. От волнения у меня перехватывает дыхание. Как он? Придет ли, как обещал? Ноги дрожат, словно желейные, но я заставляю их двигаться как можно быстрее. А вдруг там ловушка и я в нее попадусь? Мне тут же представляется лес, где за каждым кустом сидит по гестаповцу, и все они поджидают меня, чтобы арестовать за мою грязную, оскверненную кровь. Тротуар вдруг уходит у меня из-под ног и возвращается так внезапно, что мне приходится ухватиться за ограду, чтобы не упасть.

Какая-то женщина, проходя мимо, бросает на меня подозрительный взгляд. Я отпускаю ограду и продолжаю путь, но медленнее – меня покачивает. Почему она так посмотрела? Неужели догадалась, что я была с евреем? И не один раз, а целых три ночи подряд. Я оглядываюсь, но незнакомка, уже не глядя на меня, торопливо идет прочь, наклонив голову против ветра.

В моем кармане записка, которую он оставил мне в кафе у Лены, когда неделю назад ушел из дома на дереве. Я стискиваю ее так крепко, словно от нее зависит моя жизнь.

Любимая!

Как я соскучился! Каждую секунду вспоминаю тебя и те три ночи, которые мы провели вместе. Мне даже немного стыдно за то, что посреди всеобщего ужаса и мучений нам выпало такое блаженство. Мне так много нужно тебе рассказать. Встречаться на улице опасно. Лучше всего в лесу. Буду ждать тебя в половине четвертого, завтра, на нашем любимом месте для пикника. Надеюсь, ты помнишь.

Он уже там, ждет. Я вижу среди деревьев его широкополую, низко надвинутую шляпу, когда выхожу из-за поворота реки там, где мы еще недавно сидели на берегу, радуясь летнему солнышку. Как будто в другой жизни!

– Слава богу, ты пришла! – Он делает шаг мне навстречу.

– И ты. Я так боялась, что тебя арестуют, как только ты вернешься домой.

– Пока не арестовали. И я делаю все, чтобы так было и дальше.

Он берет меня за руку и ведет в лес. Идти тяжело – мешает густой подлесок. Вальтер то и дело притаптывает к земле колючки и придерживает ветки, чтобы они не хлестнули меня по лицу.

Моросит, но это даже хорошо: меньше любопытных вокруг.

На небольшой прогалине мы останавливаемся. Наконец я могу взглянуть прямо в бледное, усталое лицо Вальтера.

– Пожалуйста, скажи, что с твоим отцом и дядей?

– Гестаповцы продержали их два дня и отпустили.

– Но это же замечательно!

Вальтер качает головой:

– Конечно хорошо, что они оба дома. Но какой ценой! Хетти, их избивали и допрашивали двое суток подряд, морили голодом, не давали спать. Их просто сломали. Под конец они так ослабели, что подписали бумаги о передаче магазина и склада в пользу Национал-социалистической партии в обмен на освобождение. А еще им насчитали громадный штраф со сроком выплаты до конца года.

– О боже, нет! Какой ужас! – Отвратительно. Мне вдруг становится очень стыдно. Подумать только, ведь я – часть всего этого. – Но за что?

– Якобы они уклонялись от уплаты налогов. Наглая ложь! Сначала они насчитали нам такую прибыль, какую захотели, хотя на самом деле наше предприятие почти банкрот, и обложили нас соответствующим налогом. Теперь нас обвиняют в неуплате налогов на сумму, превышающую стоимость всех наших активов, вместе взятых. Неслыханно! Отец и дядя больше не борются. Мерзавцы-нацисты получили все, чего добивались. Может быть, хотя бы теперь они оставят нас в покое. Отец продолжает слать письма по всей Европе, но бесполезно. После Эвианской конференции беженцев не принимает больше ни одна страна. Даже Палестина. Отец боится, что нацисты скоро наложат лапу на бабушкин дом, и тогда мы окажемся на улице.

У Вальтера стало другое лицо. Теперь я вижу в нем поражение. Готовность смириться с худшим.

Слезы опять наворачиваются на глаза.

– А как ты? За тобой приходили? – Мой голос опускается до шепота.

Что-то в его мимике и в том, как он отводит глаза, пугает меня. Вальтер подвигается ко мне еще ближе и тянется за моей рукой.

– Мне повезло, что ты меня спрятала. – Я слышу: он старается, чтобы его голос звучал легко и беззаботно. – К нам и правда приходили. Но теперь отстали, по крайней мере пока.

– Но зачем? Что им было нужно? – Я стискиваю его руку, жмусь к нему всем телом.

– Дело плохо, Хетти. – Он мешкает. – Меня подозревают в осквернении расы…

– Нет!

– Так что за нами, похоже, действительно следят.