Я убежала.

Я бросилась наутек.

Я спряталась.

Дверцы буфета закрываются

Камеристки мадам де Полиньяк наконец меня отыскали: я пряталась на дворе, возле псарни. Меня отвели обратно во дворец, в апартаменты Елизаветы, втолкнули в мой буфет и заперли дверцы. Спустя, наверное, час, дверцы распахнулись, и Полиньяк самолично выволокла меня наружу. Две служанки задрали мне платье, и Полиньяк, занеся над головой трость, осыпала меня двадцатью тяжкими ударами. Со мной обошлись как с нашкодившим ребенком, хотя в ту пору мне было без малого тридцать! Когда она завершила экзекуцию, меня водворили обратно в буфет. Я судорожно дышала, и все у меня болело и ныло.

И запертая в буфете, я лежала без свечей в кромешной темноте и выглядывала в замочную скважину. Никто даже не остановился у моего узилища. Елизавета раз прошла мимо, она было подбежала к буфету, но за ней по пятам шла одна из наушниц Полиньяк, и ей пришлось пройти дальше по коридору, не перемолвившись со мной ни словечком.

В скважину я увидела, как из мастерской мадам Елизаветы лакеи выносят вещи: воск, краски, банки со скипидаром и маслом, все наши инструменты. Я звала и колотила пятками в дверцы, но никто не пришел ко мне.

Когда же дверцы наконец отперли, я увидала Пайе, и та взмолилась не заговаривать с ней. Странно было такое слышать от нее. Потом я заметила, как что-то свисает с дверцы буфета: это был восковый предмет, подвешенный на бечевке. Елизавета, оказывается, подходила к буфету – не поговорить со мной, как я сразу подумала, но чтобы прикрепить что-то к дверце. Это был хорошо выполненный восковой муляж селезенки.

– Хорошая я наставница, – пробормотала я. – Теперь сомнений нет никаких!

Записка под муляжом гласила:

В ЭТОМ ШКАФУ

НАХОДИТСЯ ХАНДРА[8]

ПРИНЦЕССЫ ЕЛИЗАВЕТЫ

ПРОСЬБА НЕ БЕСПОКОИТЬ

Пайе шепотом известила меня, что отныне Елизавета не будет со мной видеться.

Но я сама отправилась к ней. Комната, которая всегда относилась ко мне в лучшем случае осуждающе, теперь казалась особенно враждебной.

– Ты уедешь домой, – объявила Елизавета.

– Мой дом здесь, – тихо произнесла я.

– Я тебе его одолжила. Временно. И твое время истекло.

– Я не понимаю.

– Ты нужна своему хозяину.

– Но я не хочу уезжать.

– Это не имеет значения.

– Я должна остаться здесь, с вами.

– Ты не моя.

– Мне еще нужно многому вас научить. Очень много чему.

– Мы закончили.

– Но я смогу приезжать сюда раз в неделю? Смогу я вас навещать?

– Гросхольц, послушай, сердце мое, мы больше не увидимся!

– Но так нельзя!

– Эти ужасные головы, лысые, безглазые. Королева была глубоко оскорблена. Лица с разинутыми ртами, вздутыми щеками. Точно простолюдины в городском кабаке.

– Но у меня было совсем иное намерение…

– Твои намерения ни при чем, дело не в них. Ты не спрашивала дозволения. Ты взяла и сделала. Твоего хозяина наказали. И лишь благодаря моему вмешательству их не арестовали и не посадили в тюрьму. Один из твоих домочадцев вел себя особенно буйно, и его пришлось усмирять. Мы приютили тебя, мы тебя кормили, к тебе относились с любовью и вниманием. А в знак благодарности ты изобразила нас свиньями в хлеву.

– Нет же, такими, какие вы в жизни. В точности как в жизни.

– Не тебе о нас судить.

– Я и не судила.

– Ты не должна на нас смотреть. Служанка не может смотреть на короля и королеву. Ну что ты наделала, Мари! И как только ты могла сделать эти головы?

– Прошу, Елизавета, прошу вас, верьте мне! Я не могла совладать с собой. Теперь я очень сожалею, очень-очень сожалею, но, когда я работала, мне это было просто необходимо, что я просто не могла заставить себя прекратить. Я больше не буду так делать!

– Не будешь!

– Я обещаю!

– Уже поздно.

– Мое место – быть рядом с вами!

– Больше нет.

– Мадам Елизавета, вы меня выгоняете?

– Мари Гросхольц, не только твой хозяин настаивает, чтобы ты уехала отсюда. Мне пора повзрослеть. Я хочу от тебя избавиться. Я больше не хочу тебя видеть. Игры закончились. Говорят, я слишком долго оставалась предоставленной сама себе.

– Как сама себе? Но я же была с вами!

– Нельзя оставаться так долго в одиночестве. Мне нужно больше времени проводить с тетушками. Прощай, Мари Гросхольц. Думай обо мне. Нет, нет, не трогай меня! Ты не должна до меня дотрагиваться!

– Но это же я, ваше сердце. Послушайте меня, я вас умоляю, я хочу быть с вами!

– Нет, сегодня я не стану плакать. Мне это больше не нравится.

– А я плачу.

– У прислуги не может быть чувств. Ты не плачешь, у тебя просто насморк. И я буду молиться, чтобы он как можно быстрее прошел. Что бы ты ни чувствовала, пересиль себя, спрячь свои чувства. Этого никто не должен видеть. Ты так нелепо выглядишь. Ты всегда такая неприглядная? Пожалуй, да. Наверное, я просто привыкла к твоей внешности.

– Но как вы справитесь? Что с вами будет?

– Подумать только: было время, когда тебе казалось, будто мы внешне похожи. Но теперь разве кто-нибудь такое скажет?

– Вы превратитесь в старую тетушку уже к концу недели.

– Прощай, Мари.

– Вы еще пошлете за мной. Вы всегда говорили, что пошлете за мной. Я буду ждать.

– Прощай, прощай!

– Я разве не могу сказать, что мне жаль? Вы сами не видите, как мне жаль?

Последним ее подарком мне была восковая селезенка.

– Елизавета!

Так я узнала, не только что твой любимый человек может от тебя отречься, бросить тебя ради кого-то другого, но и еще что, пускай ты любишь кого-то, этот кто-то может от тебя убежать, и даже если ты раскроешь объятья, никто в них не упадет. Той Елизаветы, которую я любила, больше не существовало. От нее осталась только скорлупа, гипсовая фигура. Пустая. В ней не было ничего, кроме запертого внутри затхлого воздуха. Как же мне хотелось ее расколотить!