От скуки, лежа в своем шкафу, я начала превращать свои записи в эскизы голов членов королевской фамилии. Мне бы этого не делать, ибо довольно скоро, в точности как мой наставник, я уже мечтала вылепить эти головы. Держа в руках восковые легкие, я мечтала приделать им нос, а кладя на ладонь печень, мечтала приделать ей рот. И коль скоро меня захватила новая идея, я уже не могла с собой совладать: группа людей в мизансцене. Ростовые фигуры. На близком расстоянии друг от друга. Общаясь друг с другом. Такого никогда не делали в Обезьяннике. Это было нечто новенькое. А какая мизансцена? «Королевская семья за трапезой». Королевские рты приоткрыты, королевские щеки выпирают, королевские челюсти ходят вверх-вниз, королевские кадыки прыгают.

Я рисовала их каждую неделю. Но никому об этом не рассказывала. Месяц за месяцем. Пока не выросла гора листов с моими эскизами и пометками. Но со временем я обеспокоилась, что мой хозяин не сумеет разобрать моих пометок и что, наверное, благоразумнее было бы вылепить все эти головы самой, чтобы уж наверняка передать точное сходство. А потом, размышляла я, мой хозяин и вдова могли бы их подправить или вообще выбросить, словом, поступить, как им вздумается. В общем, я вознамерилась вылепить все королевское семейство. Вот так я обманывала сама себя.

И стоило начать, как меня понесло. Эти головы заполнили всю мою жизнь. Я не рассказала о них Елизавете, пряча от нее свои работы в недрах буфета. Довольно скоро там стало тесно от глиняного населения. Я тащила из нашей мастерской все подряд. Мы уже израсходовали так много глины, что никто даже не заметил, как я потихоньку забирала себе еще и еще. А вскоре то же самое произошло с гипсом и даже с воском. Сколько бы я ни заказывала, все приносили сразу же и без лишних расспросов. По правде говоря, люди во дворце не испытывали искренней симпатии к вещам, они никогда их не ценили должным образом, относясь к ним так беспечно, будто те никогда бы не иссякли. О воске и его тонких талантах они вовсе ничего не знали. Они не умели оценить ни горделивого достоинства, ни скромной скорбности восковой свечи. Они никогда часами не просиживали с вещами, тихонько их подбадривая. Они их не знали, и на них им было наплевать.

Голова. И еще голова. И еще. Рот. И еще рот. И еще. Кадык за кадыком. Я ловила каждое их движение. Я разминала глину кусок за куском, я возвращалась в Аванзал каждое воскресенье и сверяла свои изделия с оригиналами, и поправляла, и начинала заново, бросала, отчаивалась и начинала вновь. И медленно, очень медленно едоки становились мне подвластны. Я снова и снова изучала подбородок короля, и мочки ушей королевы, и лоб графа. Снова и снова. Гляди, гляди внимательнее, тут не так, еще нет сходства, разровняй здесь, сомни эту часть лица опять в бесформенный кусок глины, и гляди внимательнее, сконцентрируйся. У тебя не получится. Получится! Нет, не получится.

На это мне потребовались месяцы. Да какое там – годы! Я работала, покуда Елизавета проводила время со своими тетушками и очень часто – когда дворец погружался в сон. Сначала их было четыре: король, королева, два брата короля. Четыре головы с железным каркасом, прилаженным к деревянным планкам и покрытым влажной тканью, которые я после работы всю ночь напролет прятала в своем буфете, а когда их стало слишком много, я тайно хранила их в шкафах в нашей мастерской. Только головы. Тела можно было приладить после.

Форма каждой головы далась мне довольно быстро, но затем последовали месяцы и месяцы доработок. Под конец я могла часами всматриваться в глиняный череп и вносить одну незаметную поправку, добавляя лишь шарик влажной глины размером с рисинку, на что уходило часа два, после чего я валилась без сил на лежанку, и мне снились глиняные головы. Но их кожа была глиняной, а глиняная кожа, выровненная и гладкая, не имеет пор, но настоящая человеческая кожа ведь вся в порах и неровностях: на этом настаивали мои очки. И чтобы мое королевское семейство выглядело правдоподобнее, я спросила Елизавету, можно ли мне съесть несколько апельсинов в своем шкафу, и она их мне прислала. Апельсиновая кожура, как кожа, имеет поры. Сделав гипсовый слепок с апельсина, я обнаружила, что можно этот обратный слепок припечатать к глиняной коже королевских голов, и тогда на их коже отобразятся все-все детали, все мельчайшие впадинки, как на настоящей голове. Я поразилась этому открытию. И зааплодировала.

Вот так я их теперь оформляла. Я накрывала глиняные лица мертвящим гипсом, точно решила убить свои произведения, и затем уничтожала глиняные головы, снимая с них гипсовые половинки формы для отливки. Потом заливала расплавленный воск в форму, ждала, когда воск застынет, разнимала форму – и милости прошу! То, что раньше было глиняной плотью, теперь было плотью восковой. Это королева? Высокий лоб, выпяченная нижняя губа? Я закрывала глаза, снова их открывала. Неужели это королева – изготовленная не с гипсовой маски, снятой с ее лица, но вылепленная исключительно в результате наблюдения и по памяти? Закрой глаза! Снова открой. Да, получилось. Самая настоящая королева!

И это было мое клеймо мастера. Отпечаток меня. Моих рук, моих мыслей. Это королева, но не только она: это еще и Мари Гросхольц, обе ожившие в этой голове. И в тот момент, когда я это осознала, меня охватила неодолимая страсть. Вот чем я пожелала заниматься в жизни – и ничем другим.

Я пустилась танцевать вокруг головы королевы. Я тебя сделала. Я. Добро пожаловать!

– Что за шум? Вы всех перебудите! – Это была Пайе. – Что тут происходит? Чем вы заняты… О, ведь это же королева, да?

– Повтори!

– Это королева!

– И еще раз, прекрасная Пайе!

– Это же королева!

Да, это была королева. А за ней последовал король (еще один), граф д’Артуа и граф Прованский. Мое королевское семейство. Ночами, или в отсутствие Елизаветы, я сидела со своими королевскими головами и вела с ними беседу, будто сама была частью этого семейства. Теперь я хотела проводить время со своими головами, а не с реальными людьми. Я подержала их какое-то время у себя, ведь они были мне так дороги, мои первые головы. Этим головам, моей королевской семье, должны устроить триумфальную встречу в Кабинете Куртиуса в Париже – так я уверяла себя, лежа в своем буфете.

Когда они получат головы, мечтала я, мне разрешат наконец остаться во дворце. Я вновь попрошу хозяина меня отпустить. Так я говорила себе. И, конечно, лгала. Я мечтала быть оцененной. А кто ж не мечтает? Все мы мечтаем.

И я себя выдала.

Я отослала им головы.

Я написала им письмо, объясняя, какая тут голова чья, и дополнила описание своими многочисленными эскизами. Каждая восковая голова была уложена в свою форму, и обе половинки форм были стянуты бечевкой для сохранности. Все это я упаковала в ящик и отослала на бульвар дю Тампль. Я закрыла глаза, пытаясь представить себе, как они достают эти головы. Я печалилась тому, что не могла присутствовать там и наблюдать за происходящим, но мой дом теперь был здесь, здесь я была на своем месте – в этом буфете, в нашей с Елизаветой мастерской. Теперь, говорила я себе, мне придется забыть об этих королевских головах и сосредоточиться на других частях человеческого тела, которые раньше я так любила. Как же я скучала по ним, как скучна была моя жизнь без них.