Казалось, дела именно так и обстоят. В действительности же все оказалось иначе.

«Как думаешь, доберутся ли в этом году турки до Италии?» Это реплика из комедии Макиавелли «Мандрагора». В 1814 году Джоаккино Россини сочинил комическую оперу «Турок в Италии», название которой явно позаимствовано из Макиавелли. Между первым и вторым «турком в Италии», однако, имеется промежуток в три века — и каких: шестнадцатый, семнадцатый и восемнадцатый! В течение этих трех столетий страх перед турками (Türkenfurcht) и турецкий вопрос (Türkrnfrage) были фоном всех событий в районе Средиземноморья, которые происходили под грозной тенью полумесяца: свидетельство этому — многочисленные сторожевые башни, разбросанные по всему побережью от Испании до островов Эгейского моря. Берега Азии и Африки, от Фракии до Марокко, также были усеяны сторожевыми башнями: это говорит о том, что европейцы отвечали на нападения мусульман из Турции и Северной Африки по принципу «око за око». Последователи пророка, томившиеся в подземельях Ливорно, претерпевали те же мучения, что и христиане, томившиеся в подземельях Алжира.

Принято считать, что на рубеже Средневековья и Нового времени мусульмане Турции и Пиратского берега нападали, а христиане оборонялись. Почему же в таком случае турки с их тюрбанами и расшитыми рукавами превратились из героев трагедий в персонажей европейских комических опер времен Моцарта? В «Волшебной флейте» Моцарта мы видим мавра Моностатоса, в опере «Так поступают все женщины» псевдотурки носят роскошные усы, «гордость мужчины, плюмаж любви». Вспомним и типичного «левантийского» персонажа — рагузинца из исторического романа Риккардо Баккелли «Мельница на По» (1938–1940), который утверждает, играя словами, что он «полный турок в своем собственном доме».

Трудно определить, является ли так называемый ориентализм частью более широкого понятия — экзотизма, своеобразным его ответвлением, или же речь идет о двух явлениях, которые развивались параллельно. Как мы уже видели, средневековая Европа интересовалась мусульманским миром. Первое проявление этого интереса — «Легенда о Мухаммеде»; следующий этап — переводы Корана и фантастические сочинения о мире «неверных», изображаемых как «язычники» и связываемых с чудесами и волшебством таинственной Азии; и, наконец, начиная с позднего средневековья, появляются дневники купцов, дипломатов и паломников, зачастую полные точных и реалистичных подробностей. Рабы и товары, получаемые из восточных стран, тоже стимулировали интерес к Востоку, с течением времени все больше отмеченный осведомленностью и явной симпатией. Страны ислама неустранимо присутствовали в глубине сознания европейцев, подпитывая их воображение. Рабы и слуги из Азии и Северной Африки, попадавшие в средиземноморские города в XIII–XVI веках, татары, жившие в России и Польше, индийцы и обитатели Зондских островов, привезенные в Англию и Голландию, — все они рассказывали младенцам и детям постарше разные истории, рисовали им жизнь заморских стран. Фантазии европейцев были полны ковров-самолетов и ламп Аладдина (пусть даже выступавших под другими именами) задолго до того, как Галлан приспособил «Тысячу и одну ночь» для ушей, больше привыкших к «Сказкам» Перро, и до того как Ирвинг и Доре перевели дворцы, сады и фонтаны Гранады в слова и изображения, которые способно было воспринять западное сознание.

В средние века для европейцев ислам олицетворяли «арабы», «мавры» — иными словами, обитатели Африки; в XIII–XVI веках они (а также татары) все чаще и чаще выводятся в произведениях искусства, особенно в таких сценах, как путешествие волхвов в Вифлеем: это излюбленный сюжет живописцев «осени» средневековья, тяготевших к экзотизму. В пятнадцатом веке такие сцены часто включают турок в огромных тюрбанах и свободных одеяниях, страшных янычар в белых головных уборах. Это особенно свойственно живописцам северо-восточной Италии, например, Мантенье и Карпаччо. Много важных примеров такого рода можно обнаружить в позднеготической живописи и миниатюрах Франции, Испании, Германии и северной Италии.

Все чаще к европейским дворам прибывали «восточные» послы (настоящие или мнимые), вскоре став персонажами площадных представлений. Такие зрелища устраивались, например, в 1439 году, во время Флорентийского собора, а затем при понтификате Пия II; они стали популярны и способствовали развитию вкуса к экзотике в итальянском обществе того времени, которому, также как испанскому (хотя и по другим причинам), уже было свойственно неплохое знакомство с азиатским и североафриканским миром. Эти восточные гости зачастую были самозванцами, которым удавалось вытянуть небольшие денежные суммы у Папы или местного правителя, добиться пышного приема и выпросить себе подарки, после чего они исчезали со своей добычей. Тяга к таким зрелищам отражена в десятках драматических и живописных произведений эпохи Возрождения.

На этих ранних картинах мусульманские костюмы и постройки изображались неточно, и так же неточно выглядят исламские обычаи и образ мыслей в записях купцов, паломников, проповедников и риторов — несмотря на то, что, как мы видели, из уст в уста передавалось множество сведений о Востоке. Понятно, что самая точная (хоть и не всегда самая доступная) информация шла из христианских стран, больше всего открытых для контактов с «неверными»; в средние века это были Испания, Сицилия, прибрежные города Италии, а с XV по XVII век — Венеция, через которую узнавали о турках (к этому времени арабский мир уже пришел в упадок, а Персия казалась еще очень далекой).

Венеция имела особенно оживленные и тесные связи вначале с египетскими и сирийскими арабами, затем долгое время с турками и персами. Для венецианской аристократической молодежи участие в левантийских делах было возможностью набраться знаний в области экономики и финансов, отчасти политики, являясь одновременно и языковой школой.

Хотя купцы с Запада могли свободно путешествовать по дар ал-исламу, мусульманских купцов не пускали на территорию «неверных» — в дар ал-харб — до XVI века, но даже тогда передвижение их было сопряжено с ограничениями, и, как следствие, такие поездки приносили мало выгоды. В одном латинском стихотворении XI века, посвященном Матильде, маркграфине Каносской, монах Донизон сообщает о том, что в пизанском порту можно видеть темнокожих африканцев. Нам, однако, неизвестно, описывает ли это известие (помещенное в качестве встречного обвинения, для доказательства того, что пизанцы — плохие христиане) единичный факт или обычную для тех лет ситуацию. В любом случае, мусульманские посольства в Европу — среди которых известность получили посольства из Багдада и Испании во времена Карла Великого — были редки: скорее исключение, чем правило. И только в начале XVI века было окончательно признано, что Османская империя является наследницей Византии и что турок, безусловно, следует считать торговыми и дипломатическими партнерами. Теперь персидские и турецкие послы чаще принимались при европейских дворах, возбуждая огромное любопытство в определенных кругах общества.

Турецкие купцы появляются в Венеции только после 1514 года; затем, после мирного договора 1573 года, был открыт первый торговый двор для представителей «турецкой нации» — Fondaco dei Turchi. Устройство торгового представительства неверных, которые, приезжая в Венецию, становились, таким образом, коммерческими партнерами и почетными гостями венецианцев, оставаясь в то же время «историческими врагами», не обошлось без трудностей и споров. И отчасти благодаря этому вплоть до XVII и начала XVIII века Венеция играла двойственную роль, являясь тем местом, откуда сведения о Турции поступали в Европу, а информация о европейских делах передавалась османскому двору. Правительство Венеции не раз вмешивалось в эту шпионскую активность, поощряло ее, внедряло собственных агентов и иногда относилось к шпионажу как к одному из многочисленных предметов венецианского импорта и экспорта. В 1621 году Fondaco dei Turchi на берегу канала Риальто стал слишком тесен, и был одобрен проект нового двора, крупнее по размерам, где разместились бы купцы-мусульмане из многих стран, в том числе персы; отдельное помещение было предусмотрено даже для армян.