Единственный слух, авторство которого не может быть приписано Сен-Мару, касается Маттиоли, которого некоторые рассматривают в качестве претендента на роль Железной маски. Действительно, к этому слуху Сен-Мар не мог иметь отношения, поскольку он ничего не давал ему для повышения собственного реноме. Я уже говорил, что этот слух циркулировал в Париже и в других частях Европы с 1687 года. На острове Святой Маргариты аббат Фавр, которому никогда не доводилось исповедовать человека в маске, был убежден в правдивости этого слуха, равно как и Жак Сушон, солдат роты вольных стрелков, хоронивший несчастного итальянца на кладбище форта апрельской ночью 1694 года.[308] Однако и из этого Сен-Мар умудрился извлечь свою выгоду. Не имея возможности похоронить творение собственной изобретательности под именем Бофор или Вермандуа, он выбрал именно фамилию Маттиоли («Маршиоли») и, если верить свидетельству его племянника Жозефа де Формануара, велел насыпать в гроб некоего едкого вещества, чтобы сделать черты лица покойного неузнаваемыми. Печальная судьба! После железной и бархатной масок Эсташ Данже был скрыт под третьей маской, именуемой «Маршиоли» — последняя насмешка истории над бывшим мушкетером…

Заслугой британского писателя Джона Нуна является подкрепление аргументами выдвинутой некоторое время тому назад мною гипотезы о той роли, которую сыграл Сен-Мар в формировании мифа. «Маска, которую носил Данже, — писал он, — имела своей целью скрыть не то, кем он был, а то, кем он не был. Он не был ни маршалом Франции, ни председателем парламента. Он не был ни Ричардом Кромвелем, ни герцогом Бофором. Сам по себе он не являлся значительным человеком, однако для имиджа его тюремщика требовалось, чтобы он казался таковым».[309] Для чего же служила маска? Именно для того, чтобы скрыть пустоту, ничтожность этого человека. В общем, умело разыгранный фарс, который вводил и до сих пор продолжает вводить мир в заблуждение. Все здесь ложно: знаки почтения, социальное происхождение, вплоть до секрета, утратившего свою актуальность. «В тайне Железной маски, — делает заключение Нун, — в конечном счете больше иронии, чем железа».[310] В английском языке здесь игра слов: «тоге irony than iron». Если же попытаться передать эту игру слов по-французски, то можно было бы сказать так: «больше балаганной пляски, чем маски»…

Однако это верно лишь в известной мере. Устроенная Сен-Маром мистификация позволяет понять, какая пропасть отделяет жалкую реальность, рабское положение персонажа от княжеских почестей, которые тюремщик демонстративно оказывал ему. Между легендой и реальностью различие столь огромно, что, если бы в нашем распоряжении не было министерской корреспонденции и тюремной бухгалтерской отчетности с их неумолимой логикой и взаимосвязью, легко можно было бы попасть в расставленную Сен-Маром ловушку. Несомненно, он несет главную ответственность за легенду, ибо, если бы он, как подобает королевскому служащему, не нарушил долг молчания, мы сейчас не говорили бы об этом деле. Именно его россказни если и не породили миф, то, во всяком случае, обильно питали его.

Вместе с тем не следует пренебрегать ни делом 1669 года, которое послужило мотивом для тюремного заключения интересующего нас человека, ни тем беспокойством, которое испытывал Лувуа, когда узнал, что оно, вероятно, раскрыто. Секрет Железной маски не сводится к секрету господина Корниля из «Писем с моей мельницы», этого старого почтенного мельника, с которым соперничают современные мукомолы и который делал вид, что возит на своем осле мешки с мукой, тогда как давно уже никто не доверял ему доброго зрелого зерна!

В своем сообщении на втором конгрессе в Пинероле Джон Нун пошел еще дальше, на мой взгляд, слишком далеко. Он полагает, что Сен-Мар, надевая на таинственного слугу железную маску, действовал как психически больной человек. Погрязнув в своих собственных фантазиях, в потребности ловить на себе уважительные взгляды, в неодолимом желании эпатировать публику, страдая тяжелым расстройством психики, возможно, паранойей, он и сам уверовал в то, что держит в заключении некоего очень важного человека. Если бы Бенинь де Сен-Мар вовремя, еще в Эгзиле, прошел современное психиатрическое лечение, делает заключение Нун, то Железной маски никогда бы не существовало.[311]

Подобного рода тезис проще высказать, нежели доказать. Гораздо разумнее придерживаться версии о сознательном обмане, мистификации. Сен-Мар просто увлекся игрой, восторженно замечая, что оказываемое ему уважение прямо пропорционально мифу, который он, современный Пигмалион, самолично породил и с величайшим наслаждением внедрял в сознание слушателей.

Чем объяснить ошеломляющий успех этой легенды в XVIII веке? Со времен правления Людовика XIV ужас, который вызывала железная маска, надетая на лицо государственного заключенного, поднимал бурю возмущения в Провансе. Очаровывая и вместе с тем возбуждая чувство отвращения, питая коллективные страхи перед абсолютной властью и ее карательными органами, этот замогильный персонаж порождал атавистический ужас от одной мысли, что любой может оказаться заживо погребенным. И сам Сен-Мар, подобно ученику колдуна, потерявшему власть над собственными творениями, утратил возможность направлять поднятые им волны слухов. Едва успев зародиться, легенда зажила собственной жизнью и, точно одержимая бесом, вышла из-под его контроля. «Не все, кого считают умершими, мертвы!» — посмеиваясь, сказал старый тюремщик, и его слова были приняты за чистую монету.

Еще в годы правления Людовика XIV в общественном сознании установилась связь между исчезновением в 1683 году во цвете лет молодого графа де Вермандуа и появлением спустя три с половиной года таинственного путника в маске, направлявшегося под надежной охраной на остров Святой Маргариты. Так в глазах общественного мнения человек в железной маске стал сыном короля, и какого короля! Людовик XIV, очарования которого хватило на весь XVIII век, был удивительным человеком, одновременно притягательным и отталкивающим. Граф де Вермандуа был несчастным принцем, жертвой государственного интереса. Как говорили, он оказался за тюремными запорами из-за простой оплеухи, которую он дал своему сводному брату, Великому дофину, законному наследнику короны. В угоду своим советникам монарх был вынужден поступить жестоко вопреки искренней нежности, которую он испытывал по отношению к ребенку. Он пощадил его жизнь, но какую трагическую судьбу при этом уготовил ему: никто отныне не должен был видеть его лицо! Поразителен был контраст между красотой и молодостью этого принца, которого родила королю красавица Луиза де Лавальер, и тем ужасом, который испытали провансальские зеваки при виде человека высокого роста, одетого в коричневое, поднимающегося со своего портшеза.