нанести главный удар, не дал половцам передышки и внезапной атакой с обоих крыльев опрокинул их к берегу реки. А дальше уже началась самая настоящая бойня. Половцы с размаху летели в холодную осеннюю воду, а там — о, ужас! — некая злая сила, словно клещами, хватала их и тянула ко дну.

Снов, тихая спокойная речка с медленным течением, образовал во многих местах возле низменного берега небольшие, покрытые ряской болотца. Вот туда-то и загнал Святослав разбитого, побеждённого, но ещё целого, а значит, в грядущем опасного, способного отомстить за сегодняшний разгром врага.

Половцы беспомощно барахтались в воде, тщетно взывая к своим добрым духам, толкались, мешали только друг другу, а с берега сыпались на них нескончаемым потоком стрелы, сокращая мучения и приближая всем ясный уже конец битвы.

До позднего вечера не прекращалось избиение Осулуковой рати. Без малого двенадцать тысяч степняков обрели на берегах и на дне Снова своё последнее пристанище. Умирая, они проклинали весь белый свет и эту землю, полную каких-то неведомых, злых, не доступных их пониманию сил.

Для Тальца бой пролетел стремительно, быстро, как единая яркая вспышка. Помнились потом крик Хомуни, сверкание сабель, мчащиеся кони и горящие юрты, и ещё беспомощные, корчащиеся где-то внизу враги, которых он рубил своей саблей, рубил зло, наотмашь, без жалости, с диким остервенением. Он мстил, и месть его была жестокой.

Арсланапа смог всё же в отчаянной схватке прорвать стягивающееся вокруг кольцо руссов и бежал в степь с небольшим отрядом, весь в крови, в покорёженном, иссечённом калантыре. Осулук же, усталый и подавленный, мокрый и грязный, был взят в плен. Погибнув сами, телохранители смогли всё-таки вытолкнуть его из воды на сухое место, и потерявший коня, весь дрожащий от холода хан, бессильно понурив голову, послушно влачился туда, куда вели его, подталкивая сзади тупыми концами копий, русские ратники.

Святослав сразу, как узнал о пояснении Осулука, приказал привести его к себе в шатёр. Когда старый хан, исподлобья глядя на князя своими узкими, как щелки, чёрными глазами, в которых светилась уже не ненависть, а лишь досада и горечь, тяжело плюхнулся на войлочные кошмы, князь насмешливо спросил его:

— Ну что, хан? Сведал, какова силушка русская?

Осулук мрачно кивнул и хрипло вымолвил:

— Пощади, не убивай меня. Сколько надо тебе, скажи, за меня золота, коней, рабов. Всё дам. Зачем тебе моя седая голова?

Хомуня, знавший половецкую молвь, тут же перевёл князю его слова.

— Добро, хан, — согласился Святослав. — Скажу после. Уговоримся. Сей же час об ином речь моя будет. Мыслю, негоже нам с тобою впредь ратиться. Хощу, чтоб стал ты мне отныне другом, соузником верным. Подумай и уразумей, о чём толкую. Коли совокупимся, соберём в единый кулак Русь и Степь Великую, то страшны и грозны для всех соседей и ворогов будем. Для торков и печенегов, для угров и ляхов.

— Да, каназ. — Осулук соглашался на всё, лишь бы выпутаться из этого позорного плена. — Иметь такого друга, как ты, — великая честь для меня!

— Тогда, — торжественно изрёк Святослав, подняв руку. — Дай роту, что ни ты, ни дети твои не пойдут боле ратью на мою землю и на земли сынов моих!

— Клянус! — Хан приложил длань к сердцу и наклонил голову.

— Вот и лепо, хан. Пущай же дружбу нашу скрепит женитьба сына моего. — Святослав на миг задумался. — Олега, на твоей дочери. Бают, дочь у тя вельми красна. Правда ли?

Осулук снова склонил голову.

«Этот каназ — умный, сильный. С ним лучше иметь мир, — думал хан. — Хорошо, что так вышло. Но проклятые урусы! Осулук скрипнул зубами от злости. — Вы ещё захлебнётесь в своей крови! Я клянус!»

Он сдержал себя, через силу любезно заулыбался и рассыпался в похвалах Святославу и его сыновьям.

Глава 47

В ПОЛОНЕ У ЧАРОДЕЯ

Отшумели, отгремели битвы на русских просторах. Восвояси утекли остатки разбитых степных орд, лишь редкие ертаулы тревожили иной раз южное пограничье. Первый снег падал на землю, летал в воздухе, подгоняемый ветром. Днепр Славутич грозно дыбился белыми гребнями волн, гневался у подножий киевских гор, ревел, как стреноженный конь-тарпан[257].

Жизнь в стольном граде мало-помалу возвращалась в привычную колею — закурились дымки над ремественными хатами, загремели молотами кузнецы, оживилось торжище. В просторных палатах Ярославова дворца расхаживал князь Всеслав. Кружилась у князя голова от сумасшедшей удачи. Надо ж, давеча ещё сидел в сыром, тёмном порубе и клял судьбину, а нынче мучители его и клятвопреступники разбежались кто куда, а он, в дорогой ромейской хламиде, в расцвеченных серебром сафьяновых сапогах, в горлатной шапке[258] на голове уселся на «злат стол»! Порой бередили душу Всеслава сомнения, сумрачно смотрел он из окон за Днепр, в сторону Чернигова, где обретались братья согнанного со стола Изяслава, но там всё вроде было тихо. И уходили, истаивали беспокойство и страх. С ним — верная полоцкая дружина, за него — все кияне: ремественники, холопы, купцы. Правда, ещё сильней, чем родичей-князей, боялся он бурлящего чёрного люда, но знал: они, чёрные люди, покуда стоят за него. Сами выкликнули на вече, сами вывели из поруба и сбили с ног тяжкие оковы, сами посадили на стол.

В переходах несли охрану полочане с бердышами[259] на плечах. Эти никогда не подведут, в этих Всеслав был уверен полностью.

Особо охранялся бабинец, там под запорами сидели жёны и дочери Изяслава и Всеволода.

Мрачно и тихо было в бабинце. Опустив головы, со вздохами ходили по дощатым плитам молодые женщины, долгими и страстными молитвами старались они облегчить свою долю полонянок. Одна Гертруда не молилась и не стонала, лицо её пылало гневом, поздними вечерами она простаивала у окна, шепча:

— Сбежали, трусы! Скоты!

В памяти её возникали растерянный Изяслав и испуганный Всеволод. Их обоих винила она во всех бедах. Сами утекли, а её бросили здесь на позор, на унижение! Видела Гертруда, как похотливо пялились враги на её пышную грудь, оценивающе причмокивая языками, вспоминала, как сам Всеслав входил порой в её покои, как становился, широко расставив ноги, посреди каморы, смотрел на неё и жадно, по-волчьи, облизывался. Что-то останавливало проклятого оборотня, видно, побаивался-таки он, не был до конца уверен в своей дерзкой безнаказанности.

Рядом с Гертрудой маленькая дочь, княжна Евдокия. Она такая крохотная, что порою почти не видна посреди складок пышных