Значит, Купер считает его алчным и решил, что Джеф хочет украсть плащаницу. Значит, не так уж он проницательно судит о людях.

Но по-настоящему Джефа взволновал последний абзац письма:

Предлагаю встретиться. На другом берегу реки есть маленькая церквушка Святого Бонавентуры. Надеюсь, Вы не станете извещать полицию, а встретитесь со мной и выслушаете меня. Вы не пожалеете. Я буду там в среду в одиннадцать ночи. Естественно, если попытаетесь связаться с властями, меня там не будет и Вы больше ничего обо мне не услышите.

С уважением Д. К.

Мысли Джефа метались. Он был заинтригован заявлением Купера насчет непонимания его намерений. Неужели иранец тут ни при чем? Неужели Купер пытается надуть его или каким-то образом с ним конкурировать? Так или иначе, трудно представить достойную причину, по которой кто-то может возжелать украсть плащаницу. Украсть ради денег – лучше, чем сжечь, но все равно это возмутительно и в корне неправильно.

Говорить с полицией смысла не было. Джеф не сомневался, что если попробует что-то сделать, Купер в два счета это обнаружит. Он слишком хорошо знал Купера, чтобы предположить иное. Кроме того, обращение к идиоту Дмитри или к умной, но инертной сеньоре Прието пока что ничего ему не дало.

«Возможно, если я встречусь с Купером, то сумею его отговорить. Или одурачу его. Сделаю вид, что заинтересован в его деньгах, и каким-то образом сумею нарушить его планы. Идти или не идти?»

Это был единственный реальный выбор, который предстояло сделать Джефу.

Жан Риццо снял сумку с багажного конвейера, вышел на улицу и устало огляделся в поисках такси.

Ему следовало бы ощущать подъем духа или, по крайней мере, волнение. Звонок от Магдалены Прието, директора музея «Антиквариум» в Севилье, был первым прорывом за месяцы поиска Дэниела Купера.

Арест Элизабет Кеннеди в Нью-Йорке в то время казался победой. Но Элизабет много обещала и мало давала. Как все, кто работал с Купером, она почти ничего не знала об этом человеке. Мотивы, порывы, поступки и личная жизнь были закрытой книгой. После убийства Лори Хансен след полностью остыл. Теперь даже Трейси не могла помочь Жану. Прошедшие месяцы стали для него тяжким испытанием. Бывшая жена Сильвия, которую он до сих пор горячо любил, встретила другого мужчину. И очевидно, это было серьезно.

– Клод – хороший человек, Жан.

– Уверен, так и есть.

Через неделю после Рождества они с детьми пошли погулять в парке. Жан пропустил праздник, не в силах уехать из Нью-Йорка после убийства Лори Хансен, и теперь пытался загладить свою вину. Клеманс и Люк простили его сразу же, как все дети. Сильвии это было сложнее. Ей часто приходилось находить причины нарушенных обещаний Жана, еще когда они были женаты. Но теперь это было невыносимо.

– Он учитель, – продолжала Сильвия. – Надежен и заботлив.

Жан нахмурился. Кажется, последние слова – камень в его огород?

– Дети его обожают.

– Прекрасно.

Жан пытался быть великодушным и благородным и скрыть то, что каждое слово Сильвии было для него ударом.

– Надеюсь когда-нибудь с ним познакомиться.

– Как насчет четверга? Я подумала, что неплохо бы нам пообедать вместе.

Совместный обед разочаровал Жана сильнее, чем он преполагал. Ублюдок Клод оказался одним из прекраснейших людей, которых он когда-либо встречал: культурный, общительный, добрый и, очевидно, влюбленный в Сильвию по уши.

«И это я открыл ему дверь. Я его впустил, – тоскливо думал Жан. – Если бы я не пренебрегал ею, если бы не был так одержим работой, мы по-прежнему были бы вместе».

Возможно, он бы почувствовал себя лучше, если бы его работа к чему-то привела, если бы Лори Хансен осталась жива. Или Алисса Арман, или Сандра Уитмор, или любая другая из жертв Купера. Но они мертвы. А Купер до сих пор на свободе. Жан потерпел неудачу в работе, как потерпел неудачу в браке.

Он жаждал облегчить душу, поговорив с Трейси. Сам не зная почему, он ощущал, что она поняла бы. Она сама многое испытала в жизни. Потеряла любовь, видела, как разрушается ее семья, не один раз, а дважды. Но в отличие от Жана продолжала идти вперед. Смотреть вперед. Не оглядываясь.

К несчастью, Трейси перестала отвечать на звонки в тот день, когда улетела из Нью-Йорка. Молчание не казалось враждебным, но смысл его был вполне ясен: «Я сделала все, что могла. Рассказала все, что знала. Выполнила свою часть сделки. Теперь выполни свою и оставь меня в покое».

Как бы это ни раздражало, Жан восхищался Трейси, вернувшейся к новой жизни в горах и остававшейся верной своему новому «я», Трейси Шмидт, филантропу и матери, незаметному частному лицу. Надоедало ли ей это? Вероятно, иногда. Но скука – весьма малая цена за душевный покой.

Повесив сумку на плечо, Жан сел в такси.

– Авенида Эмилио Лемос, пожалуйста.

– Комиссариат?

– Да.

У Жана не было времени даже заехать в отель и переодеться перед встречей, но ничего страшного. Если он обнаружит Купера здесь, если сеньора Прието права, все будет не зря.

– Вы не найдете Дэниела Купера в Севилье, инспектор.

Комиссар Алессандро Дмитри был зол. Жан слишком хорошо понимал выражение лица испанского полицейского: сочетание гнева, неприязни и высокомерия. Агенты Интерпола часто с этим сталкивались, особенно при встречах с раздосадованными шефами местной полиции.

– Сеньора Прието, похоже, убеждена, что…

– Сеньору Прието не так информировали. Она не имела права связываться с вашей организацией напрямую. Боюсь, она заставила вас – как там говорят англичане? – искать ветра в поле.

Жан Риццо подошел к окну. Из окон нового полицейского управления Севильи открывался великолепный вид на город. Но сегодня все казалось унылым и серым. Машины медленно ползли по кольцевой дороге.

«Совсем как я, – подумал Жан, – тоже хожу кругами».

– Сеньора Прието упомянула о письме, которое нашла в витрине с плащаницей. Вы знали об этом?

– Конечно! – фыркнул Дмитри.

– Она сказала, что за два дня до этого ей позвонили…

– Да, да, да, – грубо перебил Жана Дмитри, отмахиваясь от него, как от назойливой мухи. – Мне тоже звонили. Тот же человек, американец. Плел какую-то чушь насчет того, что плащаницу собираются украсть.

– И вы не доложили о звонке?

– Доложил? Кому? – Дмитри рассердился еще сильнее. – Это я – шеф полиции в Севилье. Я посчитал этот звонок абсурдным, и, как оказалось, был прав. Никто не пытался украсть плащаницу. Боюсь, сеньора Прието наделена чисто женской чувствительностью и склонна к драме и вере в теорию заговора. Предпочитаю придерживаться фактов.