– А машина у тебя где?

– У Спасской башни, – должен был признаться я. Дальше Спасских ворот «Волгу» с моим номером не пускали.

– А у меня – на Ивановой площади. Поехали на моей. Поднялись мы на шестой этаж не через редакционный, а издательский подъезд, который вплотную примыкал к командному пункту «Комсомолки».

Часовой у лифта, который хорошо, разумеется, знал меня, сунулся было к моему спутнику:

– Ваш пропуск? – И отпрянул, козырнув и заорав во весь голос: – Пожалуйста, проходите, товарищ Юрий Алексеевич Гагарин.

Чтобы, выйдя из лифта, попасть в кабинет главного, куда я повел дорогого гостя, надо только пересечь коридор, но и этого было достаточно, чтобы весь этаж знал – у нас Гагарин.

Он еще не успел снять шинель, а Рита, секретарь Воронова, уже шептала мне, приоткрыв дверь:

– Там народ собрался.

Я сказал об этом Гагарину. Он укоризненно посмотрел на меня. Но тут же овладел собой:

– Запускай.

И когда ввалилась первая очередь побросавших ради такого случая даже дежурство «комсомолят», каждому казалось, что нет для Юрия Гагарина большего удовольствия, чем потрепаться с ребятами из «Комсомолки».

Тут же, разумеется, набежали наши первачи – фотокоры. И им в руки он отдался без сопротивления.

С тех пор прошло уже без малого сорок лет, но каждый раз, когда «Комсомолке» приспичивает обратиться ко мне по какому-либо знаменательному поводу, она помещает эту дорогую для меня фотографию – два словно бы соревнующихся в широте улыбки молодых лица, из которых одно известно каждому человеку на планете.

Два часа – в тостах, выкриках, вопросах – пролетели как один миг. Не могу с уверенностью сказать, кому принадлежала эта идея, но, когда мы сели снова в машину, – на этот раз уже в мою, его шла следом, мы обнаружили, что едем ко мне.

Перед выездом я, правда, умудрился набрать номер, чтобы предупредить жену, загадочным тоном сообщив ей, что прибуду с гостем.

– А ты знаешь, сколько сейчас времени, – поинтересовалась она, но, услышав слово Гагарин, тут же положила трубку.

– Чтобы, не теряя времени, поднять тещу и тестя, – объяснила она мне позже. – Иначе они бы мне никогда не простили. Да и на стол надо было успеть накрыть.

Когда приехали, я порывался разбудить детей – сыну шел пятый год, дочери второй. Старики дружно меня поддержали.

– Зачем? – первый раз за этот долгий вечер нахмурился Юра. А мне послышалось: «И ты, Брут». И слова о том, что вот будут всю жизнь знать, что у их постели… – застряли у меня на языке.

А гость, постояв в одиночестве у кровати детей, заявил, что не отказался бы сейчас от горячей картошечки, вызвался сам ее и почистить.

В тот момент я открыл для себя, что Гагарин – это естественность. И что ему теперь всю жизнь придется сражаться с неестественным к себе отношением. Не он первый, не он последний, кто попадет в такую ситуацию. Но в большинстве случаев люди, будь то писатель, ученый, артист или политический деятель, приходят к ней в результате долгого жизненного пути. На него слава свалилась в одночасье и была не сравнима ни с какой другой. И то, как быстро он понял это и нашел верный тон, – еще одно подлинное свидетельство его незаурядности, которая не с космическим витком родилась. Он хотел бы, чтобы люди знали и относились с должным уважением к Юрию Алексеевичу Гагарину. И чтобы они пореже вспоминали, а в личном общении вообще забывали бы, что он – первый космонавт вселенной, Герой Советского Союза, депутат… бла-бла-бла… Как продолжил он однажды, в дружеском кругу, перечисление всех своих формальных и неформальных титулов.

То есть когда надо было послужить эмблемой страны, он был на высоте как никто. Его неповторимая улыбка, его чеканный шаг по ковровой дорожке навстречу Хрущеву на виду у всего мира, взмах его руки, когда, стоя в открытом лимузине, он приветствовал тысячи, десятки тысяч людей по всей планете… Никого уже из космонавтов, даже покорителей Луны, не встречали так, как его, но никому и не было так трудно, как ему.

Один раз только, на моих глазах, его занесло.

Дело было на исходе одного авиапутешествия, которое мне посчастливилось совершить вместе с Гагариным летом 1970 года. Вначале был полет в Ростов-на-Дону, а оттуда – в Вешенскую, на встречу молодых писателей с Шолоховым. Я был туда командирован уже как главный редактор «Комсомольской правды». Возглавлял нашу делегацию придумавший это все тогдашний «румяный комсомольский лидер» (Евгений Евтушенко. – Б. П.) Сергей Павлов, ну а уж Павлов ни одного крупного мероприятия не проводил без Гагарина. Не успел наш Ил-18 оторваться от земли, как Гагарин ушел в кабину к пилотам. И я тогда уже понял, что главная и, может быть, единственная страсть Гагарина – это летать. Водить самолеты.

Вернулся он в свое кресло пассажира, только когда самолет без сучка без задоринки приземлился. Из Ростова в Вешенскую мы летели на четырехместном чешском самолете «Лаба». Мы с Павловым сидели сзади, а Гагарин конечно же рядом с пилотом и конечно же со штурвалом в руках. То же самое повторилось на обратном – из Вешенской в Ростов – пути. Но на этот раз, когда волновавшая его встреча с Шолоховым была уже позади, Юра, сидевший на месте пилота, решил побаловать нас фигурами воздушного пилотажа.

Бросив самолет вниз, так, что у меня все словно бы оборвалось внутри, он затем так же резко взмыл вверх. И, выровняв машину, вежливо поинтересовался, как мы себя чувствуем. От неожиданности и чисто физических перегрузок я не мог вымолвить ни слова. Зато Павлов нашелся:

– Я вот блевану тебе сейчас на твой белоснежный мундир, ты тогда узнаешь, как мы чувствуем…

Гагарин раскатился смехом, донельзя довольный. Но пируэтов своих до Ростова больше не повторял. С этим, белоснежным, по определению Павлова, а скорее светло-кремовым мундиром связано у нас еще одно семейное предание. Дело было опять после какого-то мероприятия в Кремле, на этот раз – утреннего. Гагарин спросил меня, куда я отсюда двигаюсь. Я замешкался с ответом, пытаясь угадать его намерения.

– Если домой, – сказал он, – можем заехать к тебе, тем более что это по дороге к нам.

Мы жили на Ярославском шоссе, недалеко от тогдашней ВДНХ, Выставки достижений народного хозяйства. И это действительно было на пути в Звездный городок. Меня уговаривать не пришлось. Зато Валя, жена Гагарина, воспротивилась, призывая нас сообразить, каково это хозяйке – встречать незваных и негаданных гостей да еще в такую пору.

– Негаданных – да, но не незваных, – пробормотал я, оказавшись между двух огней. Порешили, что все-таки заедем, но на несколько минут. Юра поднимется, а Валя останется в машине.

И лишь когда моя Валентина открыла дверь и ахнула, увидев в дверях Гагарина, все объяснилось:

– Я тебе пришел показаться в новой форме. Сегодня первый день надел, – объявил Юрий Алексеевич, и я только тут сообразил, что такой светло-кремовый и как с иголочки формы я на нем действительно раньше не видел.