Том соскальзывает с мачты и смотрит на него сияющими глазами.

– Чем ближе к смерти, сеньор Феликс, тем острее чувствуешь жизнь.

Иногда он совершенно обескураживал беднягу кока, когда спрыгивал с грот-брам-реи в море, переживая свободное падение с высоты в 150 футов. Он ласточкой парил в воздухе, кувыркался, как цирковой акробат, и исчезал в волнах, оставив после себя лишь слабую рябь на зеленой глади моря.

– Вот это, я понимаю, моряк! – восклицал старший помощник капитана, когда кадеты выуживали счастливого Хосе из воды.

– А по мне, так это чистый сумасшедший, – ворчал кок. – В кои-то веки у меня появился нормальный помощник, да и тот псих.

Но Том наслаждался каждой секундой своего пребывания на корабле. Он все никак не мог надышаться, наглядеться, испытать на себе всю мощь и скорость ветра. Спал он лишь небольшими урывками и всегда охотно приходил на помощь на шканцах[12], на палубе, на камбузе или в трюме.

«Стрекоза» шла под всеми парусами, рассекая волны, и Том был счастлив, но через три недели хорошего ветра и спокойного плавания паруса зарифили, и судно встало на якорь.

Оказалось, что корабль дошел до заранее условленного места, где ему теперь предстояло дожидаться, пока подойдут два сторожевых судна, которые должны были сопровождать галеон с грузом золота через Атлантику.

Том познакомился с тремя рабами – Январем, Февралем и Мартом, которые действительно оказались такими ленивыми, какими описывал их кок. Они знали очень мало испанских слов и вечно путались в старших и младших чинах при подаче блюд, отчего во время офицерских трапез, где они резали мясо и разливали вино, то и дело вспыхивали скандалы. Поэтому вскоре все эти обязанности перешли к Тому.

– Как я и говорил, – ворчал кок, – эти негры абсолютно ни к чему не пригодны.

– Быть может, это потому, что мы их мало кормим, – предположил Том.

– Всем известно, – заявил кок, – что за каждую пойманную крысу причитается награда. Но как крысоловы они тоже никуда не годятся.

Том предпочел промолчать – он видел, что рабы ловили крыс не меньше него, но за неимением лучшего предпочитали их тут же съедать. Оставаясь при этом все такими же тощими.

Совсем по-другому обстояли дела с Томом, который за эти три недели округлился в щеках, потолстел, а все благодаря щедростям Феликса, который, не скупясь, накладывал ему побольше чечевицы каждый раз, когда Том приносил ему очередную крысу, насаженную на пику.

– Какая удача, что мы подобрали тебя на Ямайке, – приговаривал при этом Феликс. – Иначе бы ты никогда не попал в Европу. Когда ты в последний раз был дома в Кадисе?

– Ох, давненько я там не был, – отвечал Том.

Он все больше задумывался над своим положением, понимая, что галеон скоро повернет на север и с каждым днем будет все дальше уносить Тома от родного Невиса. Теперь, когда они оказались у берегов Гаити и пение ветра в парусах сменилось монотонным поскрипыванием мощной якорной цепи, Том больше уже не наслаждался плаванием. Перспектива оказаться в Испании его совсем не радовала.

По ночам он бродил по палубе, на которой, дежуря у пушек, несли вахту кадеты. На тот случай, если появятся пираты, на верхних реях мачт сидели дозорные матросы. Судно хорошо охранялось, и чтобы с него сбежать, требовалось придумать нечто особенное – просто так спустить шлюпку на воду было совершенно немыслимо. Да и кто в здравом уме отважится пройти в одиночку от Гаити до Невиса? Впрочем, думал Том, он-то как раз и решился бы на подобное путешествие, представься ему такая возможность. Однако в глубине души Том понимал, что, скорее всего, ему придется оставаться на борту до тех пор, пока судно не достигнет Европы. В такие моменты чувство счастья и бесконечного восторга куда-то улетучивалось, уступая место тоске по дому, которая, в свою очередь, сменялась жгучим чувством стыда. Стыда и печали. И, возможно, долей раскаяния. Его не было дома уже больше двух лет. Последний раз он видел мать, когда покидал таверну на старом муле сеньора Лопеса. Он уезжал в спешке, даже не сказав до свидания сестре. Все ждали, что через пару недель он вернется обратно. А вдруг ему не суждено никогда больше увидеть ни мать, ни сестру? Одна лишь мысль об этом ножом резала его сердце. Должно быть, они уже и думать о нем забыли, может, даже поверили, что он умер. А быть может, решили, что он разбогател и совсем забыл таверну на Невисе.

Но Том не умел подолгу грустить. Решительно тряхнув головой, словно отгоняя прочь мрачные мысли, он принимался вспоминать, что нового он усвоил в последнее время из навигации. Порой ему везло, и он получал возможность изучить капитанские карты и кое-что узнать об астрономии и математике. Каждодневные визиты сблизили его с капитаном, который оказался не только богобоязненным католиком и скорым на расправу воякой, но и щедрым человеком, когда дело касалось знаний. Его приводили в восторг рассказы Тома о Копернике, и он в свою очередь охотно делился с ним историями об итальянце по имени Галилей, который, по мнению капитана, был крупнейшим ученым в своей области.

– Суеверие есть порождение Зла, – с серьезным видом говорил капитан Тому.

А тот тут же добавлял:

– Да, и англичане тоже.

Но именно в тот момент, когда все ждали прибытия двух сторожевых кораблей, судьба вновь выпустила свою когтистую лапу и смешала все планы Тома касательно его пребывания на славном судне Caballito del Diablo.

Для ждущего ветер моряка время тянется невообразимо медленно, и теперь, когда испанский галеон, качаясь и вздрагивая, стоял на якоре, стало трудно держать команду в узде.

Коку Феликсу ожидание давалось особенно трудно. Офицеры, как могли, занимали матросов, чтобы команда не спилась или, не дай бог, не затеяла потасовку. Люди резались в карты, играли в шары и стреляли по мишеням, но для Феликса ожидание было настоящей мукой, которая в конце концов закончилась тем, что он окопался у себя в кладовке и сидел там с остекленевшим взглядом, огрызаясь в ответ на любой вопрос.

Там-то и нашел его Том после полуночи, когда судовой колокол пробил пять склянок.

– Бездействие, – шептал кок, судорожно сжимая кулаки, – проникает мне в кровь, и я чувствую, как она сохнет в моих венах. Мне делается дурно при виде голых мачт, торчащих, как скелет макрели. Корабль рожден, чтобы плавать, а не стоять на месте. Меня бросает то в жар, то в холод, я задыхаюсь. Последний суп я вылил в море, чтобы умилостивить морских богов. Пусть это всего лишь жалкая капля, но вдруг и она сыграет свою роль! Хуже всего по ночам, когда качаешься взад-вперед в гамаке, стонешь, весь липкий от пота, и прислушиваешься к корабельным склянкам, то и дело ожидая, что случится что-нибудь страшное. Видишь ли, Хосе, именно в такие моменты к нам приходят беды.