Еще изредка приходили письма. Письма – самое большое утешение и лучшее лекарство, которое я тогда получал.

* * *

Коля сообщал, что ему нужно сходить в Ленинку и сделать выписки для диплома. Кроме того, в письме были Колины любовные стихи и различные заказы. Глядя на странички из школьной тетрадки в линейку, я мысленно вглядывался в его тайгульскую квартиру, в мохнатые от инея деревья за его окном, вспоминал последний Новый год, Саньку, Фуата... «Коля скоро приедет. Значит, жить можно» – все московские узлы, туго затянутые моим терпением, распутывались, теряли значение и разглаживались, словно дневные тяготы в минуты мирного засыпания. Расслабление означало, что у меня вновь есть силы.

Хотя я точно знал, когда он приедет, Коля нагрянул. Учитывая, что поезд из Тайгуля приходит в пять часов двадцать минут утра, по-другому быть не могло. Все же я не Вячеслав Иванов, который ложился после открытия продуктовых магазинов и крепко спал до заката. Хотелось бы вести такую жизнь, но никто меня не поддерживает. Поэтому, как правило, приходится ложиться около часа ночи и просыпаться со вторыми петухами. А Коля приехал, когда даже первые петухи видели злачные петушиные сны.

* * *

Коле я был рад всегда, даже в шесть утра зимой. Если я и поворчал немного, назвав друга «чебурек-амфибия» и «упырь бородатый», то исключительно в целях создания родственной атмосферы.

Бабушки дома не было, она гостила у моих родителей, я был кум королю в двух комнатах коммуналки, а приезд друга сулил весь воскресный день и еще несколько вечеров счастливого общения.

Коля поставил на пол огромную спортивную сумку, так что из комнаты сразу улетучилась домашность. Он был дик и неприютен, в бороде звенели сосульки. Возможно, Коля вез их с самого Урала.

– Мишаил! Пока не забыл. Маман передавала тебе привет и просила купить напиток «Летний». А еще какао «Золотой ярлык».

– Все?

– Вроде да.

– Хорошее начало. А из духовного?

– Из духовного недурно бы фильмов ужасов с Брюсом Ли. Но это уже не маме.

– Маме, конечно, лучше бы фильмы ужасов с Дмитрием Харатьяном.

– Давай завтракать, хотя есть-то, по большому счету, неохота. У тебя сыр имеется? – с капризной снисходительностью спросил Коля. Дескать, от такого человека, как я, всего можно ожидать.

– Имеется.

– Бог с тобой, уговорил. Давай ты сваришь кофе, а я пока поем сыру.

– Давай ты поешь пока фигу, а я принесу тебе масло!

Потом мы долго ждали рассвета, сидя на прадедовском диване, пили кофе и ели гренки с сыром. Я невольно прислушивался к коридору. Коммуналка спала. Коля рассказывал о своих любовных похождениях.

В этот период времени Николай периодически устраивал холостяцкие мальчишники и торопил время своего развода. Жена Коли Санька жила в Дудинке, а он на сессиях и после сессий дон-жуанствовал в Сверловске и в Тайгуле. То ходил вечерами настраивать рояль к Светке Вележ, то писал целыми тетрадями стихи Ольге из Верхней Талды, то наезжал к Августе, которая была «свой парень» и замужем за молодым, подающим надежды патологоанатомом, но спала с Колей... Всего этого было недостаточно. Любой дон-жуанский список казался Коле слишком коротким, и поэтому он постоянно находился в поиске: «Одну ягодку беру, на другую смотрю, третью замечаю, а четвертая мерещится».

* * *

В Москве жила Августина подруга Людик, которой Коля собирался нанести визит, как только рассветет.

Что касается меня, то я хотел сохранения Колиной семьи.

С одной стороны, вроде бы – не мое дело. Тем более что до знакомства с Колей я считал его «неподходящей кандидатурой» для Саньки. Бывает у мужчин такая бескорыстная ревность... Самому не надо, но всех других мужчин хочешь отогнать. С другой – их семья принадлежала к моему миру, который понемногу исчезал и которого было болезненно жаль.

* * *

Снег на крышах стал из электро-розового прозаически-голубым, помытая посуда сохла на полотенце. Мы вышли из дому. В зимнее субботнее утро людей на улицах почти не было, в переулке гудела снегоуборочная машина. Купив на Арбатской площади пару горячих напудренных пончиков, мы вошли в метро, топая по лужам талой воды. В вестибюле нас уже ждала Людик в пятнистой кроличьей шубке и шапке-рукаве типа «труба». Гулкий вестибюль был наполнен голосами и стуком монет в разменных автоматах.

* * *

Людик оказалась сероглазой барышней лестного для мужчин миниатюрного роста, в светлых кудряшках перманента. Разговаривая с Колей, она часто с кукольным кокетством выговаривала «ш» как «ф», что выдавало в ней человека, обделенного вниманием в детстве. Со мной Людик почти не говорила, а если все же заговаривала, то произносила слова обыкновенно, без кокетства. Наверное, чувствовала мое неодобрение.

«Поезд следует до станции Измайловский парк! До станции Измайловский парк поезд! До Измайловского парка!» – закричал из динамиков незримый машинист, где-то там, в своей кабинке упиваясь растерянностью тех, чьи планы коварно расстроил.

Поезд тронулся, и справа раздался ноющий голос: «Люти-топри-ви-извинитте нас что ми вам опращаемся. Ми сами люти не местные, ми люти беженци, живем на вокзале-отиннадцать-семей...»

* * *

Этот текст я слышал уже раз сто, и голос, кажется, тоже. Видимо, где-то существовал центр подготовки нищих, и какие-то исследования выявили, что лучше говорить именно про одиннадцать семей. Девять – маловато, не угадывается массовый характер, десять – слишком округленно, двенадцать – тоже неслучайное число, с претензией. А одиннадцать – самый раз. И где таким семьям жить, как не на вокзале, «пока власти не устроят на работу»? На вокзале – значит, недавно. На вокзале нельзя жить вечно. Одиннадцать семей на вокзале было в миллион раз хуже, чем одна семья у себя дома. К тому же они не собираются попрошайничать вечно, а ждут, когда власти устроят их на работу. Словом, текст про семьи на вокзале и «поможите-кто-по-капейке-кто-куском-хлепа» звучал в метро изо дня в день, как вальс из кинофильма «Метель».

Коля же слышал его впервые и пытался осмыслить. А я решился взглянуть на попрошаек, потому что обычно отводил глаза в сторону или даже закрывал из-за чувства неловкости и фальши.

Я увидел маленькую женщину в темном платке и вязаной кофте. На руках она держала спящую девочку, а рядом шел с шапкой пятилетний мальчуган с чрезвычайно веселыми черными глазами. Он подходил к сидящим пассажирам в приличных пальто и гладил их по коленкам.

Пошарив в кармане, Людик догнала беженку с вокзала и попыталась дать ей денег. Беженка движением головы показала на мальчонку с шапкой, и Людик положила бумажку ему. Мальчик не обратил на Людика никакого внимания. Он как раз выбрал себе молодую женщину в енотовой шубе и приготовился к хищному самоунижению. Девушка пыталась не смотреть на мальчика, но было ясно, что мальчик цепкий и выбора у него нет, как и у хозяйки шубы.