– Он похож на маленького Дон-Жуана, – поэтически сказал Коля, когда мы вышли из вагона на Щелковской.

– А по-моему, он похож на пиявку, – возразила Людик.

– Медицинскую? – уточнил Коля, как будто связь с медициной меняла самую суть пиявки.

– Как теперь называть твой дон-жуанский список? – задумался я.

– Что-то, связанное со здоровьем... Ценное и полезное. Список...

– Дуремара, – вдруг сказала Людик. Пожалуй, что-то в ней все-таки было.

Вестибюль конечной станции выстилался плотными рядами шевелюр и шапок, волнующихся и плывущих в противоположных направлениях.

Зима бросалась под ноги поземкой, из-под земли выходили паровые призраки, брели до угла и там распадались. Мы шатались по Первомайскому универмагу, сначала вылавливая пункты Колиного списка, а потом покупая уже без списка сокровища, каких нельзя было купить в Тайгуле: махровую подстилку для ванной, фен, боксерский шелковый халат.

Хождение по залам универмага в жарком пальто выматывало. Казалось, суета отхватывает самые ценные куски субботнего времени и именно здесь, в магазине, выходной тратится быстрей и напраснее всего. Наконец Коля тоже устал, и мы двинулись на выход. На обратном пути в вагоне нам встретилась еще одна из одиннадцати вокзальных семей, на этот раз под руководством отца, и не с мальчиком, а с двумя чумазыми девочками.

Девочка постарше в грязной желтой кофте отстала и бродила по вагону одна. Волосы были выкрашены хной. Она не стесняясь становилась на колени, гладила по руке свою жертву, ныла и канючила до того момента, пока жертва не сломается. Калмычка лет двадцати в дорогом кожаном пальто вынула из кармана ключи и сжала их в кулаке. Нищенка продолжала оглаживать ее колени, склонив голову набок. Получив горстку мелочи, она села тут же, рядом и стала медленно и равнодушно бросать монетки в щель между диванными подушками.

* * *

В Тайгуле нищих не было совсем. Возможно, об этом заботились власти. Но скорее всего, протягивать руку было просто бессмысленно. Можно было подкараулить кого-нибудь в парке или у гаражей, можно разбомбить киоск «Союзпечати» или собирать бутылки. Но протянуть руку за милостыней – безнадежно. Никто ничего не подаст. Нищие встречались только в пригородных поездах – и то очень редко.

Я помню одну слепую женщину, которая появлялась в сверловской электричке. Изредка мы с Колей видели ее, когда вдвоем ездили на сессию. Певица всегда была в одном и том же вишневом зимнем пальто, сером пуховом платке, суконных сапогах и пела одну и ту же песню. Голос у слепой был глубокий, чистый, женственный, она пела проникновенно, пытаясь взять за душу каждого пассажира, но прежде всего – саму себя. Себя она пронимала всегда – во многом благодаря выбранной песне. Это была песня про прекрасную девушку, которую где-то за Курильскою грядой повстречал рыбак. Повстречал и всю дорогу тосковал о ней, качаясь и вздрагивая в своей утлой рыбацкой шаланде.

* * *

Женщина в вишневом пальто брала первые ноты, а потом медленно взмывала голосом ввысь, слегка недовзмыв до нужной высоты. Главное, она очень увлекалась именно этим процессом замедленного въезжания и съезжания. В результате мелодия местами напоминала лирическую пожарную сирену:

Ничего моряк о ней не знааэл,

Вел шаланду в море он, тоскууууууя.

(На этом «у» голос мотало почище шаланды, грозя слушателям морской болезнью.)

Никогда еще морской причааэл

Не видал красавицу такууууую.

Но в этот раз морскому причалу сильно повезло, а рыбаку – тем более. Дальше рыбак возвращался на берег, встречал красавицу и предлагал ей выйти за него замуж:

Будь моей красавицей женооооооэй!

Здесь у моря будет счастье с наами,

Будь моей русалкой дорогооооооэй!

Я тебя искал, искал годаааами!

Потом шел драматический куплет, на котором и без того лебединая песня становилась просто душераздирающей. Возможно, оттого что певица чувствовала – песня сложена лично про нее:

Подняла красавица глаза,

По его лицу ведя рукою,

Но моряк не думал, не гадал,

Что девушка была совсем слепооою. (В слове «слепою» каждый звук покачивался конусом вишневого желе.)

Ноты медленно проносились по вагону, как ордена на траурных бархатных подушках. Но невыносимо было не это. Невыносимо было слушать певицу в обществе Коли. Хорошо, если он не пытался подпеть примадонне. Но пропустить ее номер без комментариев, прибавлений и прибауток он просто не мог. Например, на самом трогательном месте он мог вполголоса сказать: «Подняла красавица КамАЗ». Или даже показать своей кощунственной рукой, как именно подняла красавица воображаемые глаза. Я чувствовал, что смеяться грешно, но победить смех не мог. Мне было стыдно за свою наблюдательную насмешливость, за неспособность бесхитростного сочувствия. Но при этом так хорошо было ехать вдвоем с Колей, вместе смеяться и радоваться нашей дружной, во всем согласной глупости!

* * *

Потом мы шли по Новому Арбату. Казалось, мы движемся против людского течения и против ветра одновременно. Коля нес два больших пакета, шапка и борода были забиты снегом.

На вечер были назначены гастроли на «Первомайской», в общежитии Первого меда. Нас пригласили в гости.

Идти в гости – значит хоть немного родиться заново. А если там будут незнакомые девушки – тем более. Ворча, что мне там нечего делать, что и идти-то никуда не хочется, и неужто нельзя оставить меня в покое и уединении среди моих любимых книг, я стал собираться с тревожной радостью. Продолжая нудить, надел свой самый красивый свитер, причесался, нашел на полке бабушкиного шкафа новый носовой платок, зачехлил гитару. Застегивая «молнию» на чехле, я особенно ясно почувствовал красоту пока незнакомой девушки, которую сегодня, возможно, встречу.

Коля только отвлекал меня своими глупыми замечаниями о цинизме и незакомплексованности медицинских работниц, сулящих нам обильные плотские пиршества.

– Представь: юные полуобнаженные гурии в белых халатиках извиваются на шелковых подушках... – витийствовал он. – Они ведь знают об анатомии такое, что нам и не снилось...

– Мне чаще снится тригонометрия.

– ...А следовательно, – торжественно повысил он голос, – эти девушки очень подкованы насчет тайных наслаждений.

– Представляю лекцию о тайных наслаждениях... Развалина-профессор надтреснувшим голосом рассказывает студентам про явления в тонком кишечнике, позволяющие испытать особую форму экстаза.

– Мне приятнее думать о молодой аспирантке и ее гибких наглядных пособиях.

* * *

Реальность же была такова. В маленькой комнатке с тремя разнокалиберными кроватями сидели четыре девушки. Если они и знали что-то о тайных наслаждениях, то точно дали подписку о неразглашении. Девушки были домашние, толстенькие и положительные. Их звали Тоня, Жанна и Лена. Людика, понятное дело, звали Людик. На фоне подруг она выглядела кинозвездой. Тоня, девушка в голубых лыжных штанах, принесла вскипевший чайник, а Жанна нарезала рулет с абрикосовым повидлом. «Вдруг придет еще кто-нибудь?» – подумал я.