— Могло быть и такое. А почему вы так вдруг увлеклись Довбушем, Александр Борисович?

— Считай, что Александр Борисович временно спятил в результате ранения, — кротко сообщил Турецкий. — Или, если удобнее, считай, что ты развлекаешь больного. Побазарил тут с тобой на исторические темы, вроде и о боли забыл.

— Сейчас медсестра придет, — жалостливо обнадежил начальника Елагин, — обезболивающий укол сделает… Вот, слышу, уже идет.

По гулкому коридору простучали настойчивые каблуки, приближаясь к палате со всей несомненностью. Распахнулась дверь, и на пороге… Только это была не медсестра. Узнанная издали, еще от двери, по запаху духов, по ощущению, которым опознают друг друга на расстоянии близкие люди, Ирина Генриховна в три стремительных шага очутилась рядом с койкой и с высоты своего вертикального положения обожгла мужа взглядом, в котором сочеталось сочувственное «Ну как ты здесь, милый?» с укоризненным «Конечно, о нас с Нинкой ты не подумал, когда дал себя подстрелить!»

— Ира, — попытался оправдаться Турецкий, — я не виноват. Я не мог предусмотреть, покушение есть покушение…

Не обращая внимания на его жалкий лепет, Ирина деловито наклонилась, попробовав губами горячий лоб.

— Температуру мерили? А где у нас градусник? Медсестра без меня заходила? А-а, не заходила? Так я и думала!

Именно такого потока возмущенного сознания можно было ожидать от Ирины. Турецкий ощутил, что жизнь вступает в свои права…

— Подите отдохните, Рюрик, — по-королевски спровадила следователя Ирина Генриховна.

Рюрик послушно заспешил прочь. У самой двери, однако, он обернулся, чтобы бросить:

— Да, кстати, Александр Борисович, главного подарка вам я и не сделал! «Беретта», изъятая у Мурзы, — та самая, с поцарапанным стволом, из которой застрелили адвоката Берендеева. Концы с концами начинают сходиться!

Объявление о посадке на самолет компании «Алиталия» застало Савву Максимовича Максимова в туалете. Не то чтобы ему так вдруг приспичило облегчиться: на худой конец, он мог бы сходить в туалет в салоне самолета. Но дело в том, что он оккупировал кабинку совсем не потому, что ощутил срочную потребность в унитазе. На унитазе Савва сидел не спуская брюк и предавался размышлениям. В первую очередь о том сомнительном типе, который несколько метров семенил за Саввой, мучительно в него вглядываясь. Тип был хлипкий, тонкошеий, с крупными печальными глазищами, физически принадлежащий к породе людей, которые как будто бы долго выбирали, родиться им мужчинами или женщинами, и даже сделав выбор, продолжили в нем сомневаться. Был ли это неопасный псих? Или он действительно узнал Савву по расклеенным на стендах фотографиям? Или — самый убойный вариант — Савва сделал ему какую-нибудь подлянку в прошлом? Савва Сретенский всегда был аккуратен в работе: хвостов не оставлял, намертво подчищал свидетелей. Ну а вдруг? У убитых часто остаются неучтенные родственники, незаконные дети, гражданские мужья и жены, скорбящие племянники и племянницы. За всеми не уследишь. Вот и трясись, как бобик без будки на сорокаградусном морозе.

Посадка — дело опасное. О том, что Савва объявлен во всероссийский розыск, ему своевременно донесли, и фигурять лишний час в международном аэропорту перед нескончаемым людским потоком, в который наверняка затесались сотрудники правоохранительных органов, как при форме, так и без, грозило серьезными неприятностями. Тот сморчок с огромными, как у Чебурашки, глазенапами так неотступно следовал за ним, что у Саввы, если честно, с мандражу и впрямь живот прихватило. Но едва добрался до туалета, отлегло. Мандраж первичен, дрисня вторична: первый марксистско-ленинский постулат для незаконно покидающих родину. В туалете чувствуется просачивающееся через воздушный барьер заграничное влияние: на стене голубеет едва початый рулон бумаги, на полу нет луж, и пахнет не гадостно, а каким-то освежителем — морским, что ли, хрен его знает… Без вооруженного сопровождения Савва чувствовал себя голым, как моллюск, вытащенный из раковины, но тянуть с собой за границу даже самых доверенных охранников было рискованно: слишком о многом пришлось бы заботиться, слишком многое им объяснять. А ну как потребуют свою долю? Ни на кого нельзя положиться. Стервятники… Один, один, всегда один!

В местах отправления естественных надобностей человека охватывает, как правило, философский стих: как-то сразу тянет поразмышлять о судьбах вселенной и собственной судьбе. Савва Сретенский не был исключением.

«У меня паспорт на чужое имя, — примерно так начинался его внутренний монолог, — однако с моей фотографией. Пока еще с моей. Очень скоро, за границей, пластические хирурги слепят мне новую морду лица, а это повлечет смену фотографий. Сверхтяжелые шарики сработают, благодаря синьору Мадзони, а значит, денег хватит, но я не о том… Если дела склеятся так, что возвращение в Россию станет невозможно, мое место в отечественной пирамиде займут другие. А я буду не в России, с новой мордой и с новым именем. Получается, я сменю себя самого на нового себя. Так что же останется от прежнего Саввы Максимыча? Воспоминания? Ну их в жопу! Умение обделывать неприятные кровавые делишки? Таким умением не один я обладаю… Это что же, граждане дорогие, получается: на самоубийство я иду, что ли?»

Перед Саввой разверзлась голубая звенящая бездна, в которой не отмечались даже облака, и шагнуть в нее было страшно до отчаяния, как прыгнуть из самолета без парашюта.

«Парашют-то у меня как раз есть, — обнадежил себя Савва. — Зелененькие — они во всех рейсах самый надежный парашют».

Прыгать с самолета компании «Алиталия» Савву никто не просил. А вот на посадку настойчиво приглашали: его, как и других пассажиров, которые по тем или иным причинам собрались из Москвы на Апеннинский полуостров. И Максимов не без вздоха покинул гостеприимное сиденье унитаза, не выпуская из рук маленький клетчатый чемодан. Сделать это пришлось не без усилия: Савва боялся. Страх не означал возможность провала, но испытывать страх было отвратительно. Савва ощущал это чувство, как истекающую от него материальную субстанцию: холодную, липкую и желтого цвета. Почему-то обязательно желтого.

Таможню удалось пройти легко: Савва не вез с собой ничего, входящего в общедоступный список запрещенных предметов. Правда, шарики из черного металла не могли не вызвать со стороны таможенников интереса по причине своей явной нелогичности, однако, чтобы определить, чем на самом деле являются эти маленькие, но необычно тяжелые предметы, у тружеников Шереметьева-2 недоставало оборудования. Удовлетворясь тем, что это не золото и не наркотики, багаж Саввы пропустили. Босс центральной московской группировки насилу сдержал вздох облегчения и удалился, сопровождаемый ненавидящим взглядом желто-коричневых глаз опытной служебной овчарки. Собака, съевшая клыки на таможенной службе, чувствовала исходящий от Саввы запах адреналина — запах волнения, запах человека, которому есть что скрывать.

Почти у цели. Шарики беспрепятственно пропущены. Один чемодан, клетчатый, в руке, другой, из плотной черной кожи, плывет по конвейеру, исчезая в разрезах резиновых лент. А там, вдали, уже разверзается небо. Бесконечно желанное небо, в котором длинноногие стюардессы разносят пассажирам миниатюрные чашки, полные коктейля из свободы и безопасности.