Это было похоже на какой-то неуклюжий танец. Один наступал. Другой отступал. И так они кружились, стараясь не отдавить друг другу ноги, еще некоторое время, пока тот не придвинул к Зайцеву бумаги.

«Подпишите здесь, здесь и здесь». Показал ногтем с траурной каймой. Зайцев принялся читать.

Тот усмехнулся. «Это подписка о неразглашении». Зайцев подписал.

– Ведь вас арестовывали один раз, товарищ Зайцев, – напомнил ему собеседник как бы невзначай.

– Меня отпустили.

– Вам шанс дали, – поправил Зайцева тот. – Воспользуйтесь им. И поспешил смягчить впечатление: – Подумайте над моими словами.

– Я подумаю.

Бумаги исчезли в свином портфеле. Зайцев глядел на унылые обои: буровато-красные, с полувытертым узором. На старый продавленный диван. На занавески. Значит, это у них вроде как место встречи. Конспиративная квартира. Чтобы не светить своих осведомителей визитами в ОГПУ.

Он спокойно и твердо посмотрел своему собеседнику в глаза.

«До встречи, товарищ Зайцев». Свиной портфель был не так глуп: руку на прощание протягивать не стал.

– И вам всего хорошего.

«Занятно», – подумал Зайцев. Хризантема, значит. А что, вполне по существу. Хризантема и есть. Хрупкий изысканный цветок.

вспомнилось ему пение Паши. Алла ей никогда не нравилась. Надо же.

А вот ему нравилась.

Как глупо.

Папироса оказалась горячей и горькой, дым драл горло: то ли папиросы стали хуже с тех пор, как он бросил, то ли с непривычки. Он швырнул недокуренную папиросу. Зашел в телефонную будку. Копейки в кармане, к счастью, нашлись.

Долго ждал соединения. В тишине что-то пощелкивало и потрескивало.

– Нет, сообщений не оставлено, – ответил дежурный.

– Из Москвы звонок, – нетерпеливо уточнил Зайцев.

– Из Москвы ничего не было.

Кишкин до сих пор не перезвонил.

Успеется.

Зайцев вышел из будки. Увидел, как прохожий, с виду чисто и прилично одетый – обычный серый советский мышонок, ловко подобрал брошенную им – едва начатую – папиросу. Зайцев вынул, чуть придавил и выбросил всю пачку. Посмотрел на свои растопыренные пальцы. Не дрожат. Интересно, а что бы на его месте чувствовал сейчас обычный серый советский мышонок? Затрясся бы? Уехал к троюродной сестре в Курск или там Ростов? Или обычных они не берут?

Он вспомнил папки, виденные в сейфе у Коптельцева: «вредительство», «диверсия».

А Коптельцев? Подыгрывает? С каких это пор? Ведь он ушел из ОГПУ – чтобы возглавить угрозыск. Или бывших гэпэушников не бывает?

– Товарищ, дома спать будете! – прошипела какая-то женщина в плаще, вильнув корзинкой. Прохожие, лавируя, обходили его, как камень посреди потока. И Зайцев зашагал. Он шел не медленно и не быстро. А ровно так, как все. Не привлекая ничьего внимания. Бегут только те, кто убегает. Или догоняет.

А он ни то, ни другое.

В квартире нервы сдали. Он почти пробежал мимо кухни, не поздоровавшись с соседками. Махнул от лица чьи-то простыни, развешенные в коридоре.

Хризантема, значит.

Ключ не брал замок. И только через секунду длиною в вечность Зайцев сообразил, что впихнул его бороздками вниз. Усмехнулся. «Без паники, барышни». Перевернул. Теперь замок послушно хрустнул.

Сердце у Зайцева встало. Повисло на одной ниточке. Потом снова пошло.

Он сразу понял, что стол пуст. Подошел к столу, как будто надеясь, что просто обознался, что это просто так упала тень, обманула. Обмана не случилось. Таблицы не было. Зайцев глянул в угол: может, забыл, что свернул и ткнул туда? Но и угол был пуст.

На комоде: пусто. Он с треском выдвинул один за одним ящики комода. В тупой надежде, что убрал все машинально. Ничего.

Он быстро приник к полу, заглянул под комод. Под стол. Под кровать.

Если до сих пор он думал, что знает ужас на вкус, он ошибался.

Исчезло все: таблица, папки со старыми, давно закрытыми и списанными в архив делами – он не имел права выносить их из здания. Теперь их нет. Исчезли фотографии. Вскрытая бандероль с анонимным письмом и документами из Эрмитажа исчезла тоже. Не было даже путеводителя, очевидно, прихваченного на всякий случай вместе с остальными бумагами. Зайцев почувствовал, как сдавливает грудную клетку. Не заботясь о занавесках. Не заперев даже дверь комнаты, он ринулся к комоду, схватился за углы, дернул прочь от стены. Комод, как крейсер, тяжко выехал чуть ли не на середину комнаты. Мелькнула нагая – задняя стенка. Зайцев упал на колени, вмиг обшарил ее руками, будто не веря собственным глазам.

Пусто. Он перекатился – спиной прислонился к стене. Сердце бухало так, что дышать было трудно.

Он думал, что у них на него ничего нет.

У них на него было все.

Он сам им все отдал.

«Без паники», – сказал он себе. Еще не поздно. «Думай, – заставил он себя. – Думай». Если бы документы уже были у них в руках, иначе бы с ним разговаривали, ох, иначе. И уж покруче, чем прошлым летом, когда ему в тюрьме на Шпалерной переломали ребра.

Он вскочил.

– Товарищи, кто разговор с Москвой заказывал? – из-за деревянной перегородки приподнялась девушка с ярко накрашенными губами. – Вы? – спросила она Зайцева. – В третью кабинку, пожалуйста.

Он закрыл за собой дверцу. Кабинка телеграфа походила на коробку лифта со своими деревянными панелями. Плюшевая скамеечка напрасно приглашала присесть.

Зайцев снял трубку.

– Алло?

– Я вас слушаю.

Он узнал голос секретаря. Или показалось, что узнал.

– Зайцев говорит. Мне нужно поговорить с товарищем Кишкиным.

– Он на совещании.

– Я из ленинградского угрозыска.

– Он на совещании, – с доброжелательным нажимом повторил тот.

– Это срочно. Когда его можно застать? Я звоню из Ленинграда.

– Через час перезвоните.

Зайцев повесил трубку. Вернулся к стойке, расплатился. Глянул на часы, которые двумя черными копьями накалывали по кругу пузатенькие цифры.

– Мне еще один разговор с Москвой.

Он назвал время. Девушка пожала плечом под шелковой блузкой.

– Это важно, – зачем-то сказал Зайцев.

– Да мне-то что: деньги ваши, не мои, – она подала квитанцию, на которой было выставлено новое время.

В театре было пусто.

– Вот неожиданность, – сказала Алла с улыбкой.