Он расплатился за короткий разговор с Москвой и вышел из телеграфа.

Пока он добрался до угрозыска, мысли пришли в порядок. Так, по крайней мере, ему казалось. Стоп, сказал он себе. Проблемы есть очевидные и воображаемые: те, что стучат в дверь, и те, что пока существуют только в уме. Не стоит переоценивать способность просчитывать все наперед – иногда она оборачивается просто паранойей. Мешает думать.

Прежде всего следовало раздобыть недостающие патроны. Арсенал охраняли как зеницу ока, все верно, но – от чужих. Не от своих. Тем лучше. Но действовать надо было быстро.

– Товарищ Зайцев! – раздробилось эхом по лестнице.

Зайцев притворился, что не услышал. Но Нефедов быстро догнал его.

– Товарищ Зайцев!

Вот принесла нелегкая. «И тем не менее, – напомнил он себе, – Нефедов тоже опасен». Зайцев постарался вести себя так, как вел бы в любом случае.

– Здорово Нефедов. Чего это ты? Тыкал пальцем, куда не надо?

На руке у Нефедова белела тугая куколка вместо пальца. Бинт крест-накрест обхватывал ладонь. Но уже успел запачкаться.

– Товарищ Зайцев, есть вопрос.

Взгляд его говорил, что у него скорее уж ответ. Причем срочный. На каске дежурного лежал блик от всегдашней настольной лампы. Зайцев понял.

– Ну пойдем в кабинете потолкуем, если вопрос.

В кабинете Зайцеву вмиг стало жарко. Апрельское солнце накалило его через стекло, как теплицу. А пиджак снять нельзя.

– Так чего это у тебя с пальцем? – весело спросил он.

– А, вывих, ерунда. Гляньте сюда.

Он протянул коричневый листок – клочок упаковочной почтовой бумаги.

То, что показывал Нефедов, напоминало детский рисунок.

– Не понял.

– Это нарисовала работница Почтамта. Описать словами они не смогли – не писатели, мол.

Зайцев взял листок. Лепешка головы. Черточка носа с двумя кружочками ноздрей. Тонкие губы. Прорези глаз.

– Ага, – продолжал Нефедов. – И не художники, правда, тоже.

Но каким-то образом рисунок сумел выразить надменное выражение лица: сжатые губы, сощуренные глаза, в гордом негодовании раздутые ноздри. Рисовала, по-видимому, женщина: прическа была передана особенно тщательно.

– Я знаю, кто это, – бросил рисунок на стол Зайцев.

– Кто?

Зайцев задумался. Как сказать кто? Память упорно не желала прибавить звук. Он помнил, как смотрительница обратилась к ней, да-да, именно по фамилии. Но звук дрожал расплывшимся пятном.

– Не могу вспомнить. Что-то на Л? Или Авилова, может?

Нефедов перегнулся в талии, нырнул под стол.

– Посмотрим. Может, есть совпадение где-нибудь.

Водрузил и стал расправлять непослушный, свивающийся рулон.

Зайцеву показалось, что пол из-под него дернулся – и поехал. А Нефедов все бормотал себе под нос:

– Может, кто-то из убитых знал какую-нибудь Авилову. Или на Л.

Прижал угол таблицы пепельницей, полной черных обгорелых чешуек. Прижал с другого краю календарем.

Зайцев глядел на нее, как на привидение.

Нефедов встретил его взгляд.

– Я допрыгнул, кстати, – пояснил он, как бы слегка удивляясь собственным словам. – Только палец вывихнул, – поднял он забинтованную руку. – И подоконник ваш, товарищ Зайцев, пора ремонтировать – пока он на башку кому-нибудь из прохожих не отвалился.

Зайцев молчал, и Нефедов истолковал это по-своему.

– Я увидел, что вас запихали в машину, – пояснил он. – Когда на углу околачивался.

Верно, вспомнил Зайцев. Он видел Нефедова на набережной.

– Я все спрятал, – объяснил Нефедов. Развел руки над таблицей: – Это, и папки, и карточки, и бандероль.

– А это?..

– А в рулоне что? Стенгазету готовим. Как принес, так и унесу.

Сонные веки не приподнялись. Взгляд все такой же спокойно-тупой. Зайцеву хотелось наброситься на него, встряхнуть, выбить самый важный ответ парой затрещин.

– А конверт я сжег, – как будто ни к селу ни к городу добавил Нефедов тем же голосом. И кивнул на пепельницу. Он понял. И Зайцев понял. Взял пепельницу. Угол таблицы тотчас свернулся, точно только того и ждал.

Зайцев смотрел на черные хрупкие хлопья. Один клочок сгорел не полностью: старый фотографический картон горит плохо. Виден был хвостик золотой буквы из названия ателье.

Теперь у него осталась только память. Только то, что он помнит сам.

Зайцев снова расправил лист и переставил пепельницу на угол. Сунул ли нос Нефедов? Скорее всего, да. Сжигая, он все изорвал на клочки. Любой бы на его месте сунул нос.

Зайцев ощутил тяжесть: как будто теперь его к Нефедову приковали цепью. Так раньше, на царской каторге, он читал, сковывали попарно каторжников.

Сонные веки дрогнули. Нефедов смотрел на него твердо и ясно:

– Не храните секреты, товарищ Зайцев. Если хранить, то это не секрет.

И наклонился над таблицей:

– Тэк-с, Авилова, значит. Авилова…

– Да вы что, товарищ Зайцев, – заволновался Нефедов. – Вы, извините за выражение, бредите. Какой из меня музейный работник? Да будто по роже моей не видно, что я университетов не кончал.

– Видно, – заверил его Зайцев. – Но у нас только три дня. Два, – поправился он. – Спокойно, Нефедов. В любом заведении искусства и культуры кто-то тоже должен мыть полы, чистить печи, грузить ящики и так далее. В театре, например… – он осекся. Алла была не просто перевернутой страницей, а выдранной, смятой и выброшенной. – В музее тоже работают грузчики, печники, уборщики. Ты отлично выглядишь. Лучше настоящего. Полезай.

Нефедов скинул кепку. Подумал, скинул и пиджак тоже. Отстегнул кобуру. Пихнул все это в руки Зайцеву. Легкой походкой вора он обогнул угол здания, скрылся. Но Зайцев словно продолжал видеть его мысленным взором. Вот Нефедов нашел окно, через которое шмыгают коты. Вот нырнул в подвал Эрмитажа. Это служебный корпус. Первым делом Нефедов отыщет план эвакуации при пожаре: должен висеть на каждой лестнице. Выяснит, где отдел кадров. Или бухгалтерия. Или хозчасть. Тырить ничего не надо. Надо прикинуться дураком. И выяснить, кто такая эта Авилова. Если, конечно, она Авилова.

Зайцев обернул кобуру пиджаком, скомкал нефедовское барахло поплотнее. На него со всех сторон смотрели голубоглазые окна: день был чудесный, небо ясное. Вокруг – только камень и вода. Торчать так – только привлекать внимание. Зайцев изобразил, что мечтательно слоняется, любуясь видом на Лебяжью канавку, забранную в гранит, на Неву, видневшуюся в арке. Занятие в Ленинграде более чем естественное.